– Времена Петра прошли тут незаметно, – продолжал Христофоров. – Потом Екатерина, помещики. Этот край весь в подмосковных. Знаменитое Архангельское недалеко. И другие. Жизнь отвернула новую страницу, новый след. Может быть, и наш век проведет свою черту. А мы, – сказал он тихо, и глаза его расширились; мы живем и смотрим… радуемся и любим эти переливы, вечные смены. И, пожалуй, живем тем прекрасным, что… вокруг.
Машура не ответила. Не то, чтобы она была поглощена чем, все же как-то замкнулась, собралась.
По дороге назад Христофоров сказал:
– А остаток лета придется мне проводить в Москве.
Машура несколько задохнулась.
– Вы… наблюдатель… созерцатель… вам все равно, где, с кем жить. Следите за переливами… Что ж, вам виднее.
Христофоров ответил тихо и очень сдержанно:
– Я уезжаю не потому, что я наблюдатель.
Машура пожала плечами.
– Тогда я ничего не понимаю.
– Прав – я, – ответил Христофоров, мягко, как бы с грустью. – Поверьте!
Когда они подходили к гостинице, у подъезда стоял автомобиль. Высокий офицер и господин в штатском говорили с монахом. В автомобиле сидела дама. Машура сразу узнала Анну Дмитриевну.
Анна Дмитриевна улыбнулась.
– А, и мы! Паломничеством занимаетесь?
Машура сказала, где они были. Господин в штатском обернулся.
– Черт возьми, почему же нас не пускают? Нет, скажите пожалуйста, мне очень это нравится: святое место, мы приехали отдохнуть, и вдруг – нету номеров!
Он был худой, седоватый, с изящным лицом. Синие глаза смотрели удивленно. Подойдя к Машуре, он поклонился, назвал себя:
– Ретизанов.
И все улыбался, недоуменно, как бы обиженно.
– А нам больше повезло, – сказал Христофоров. – У нас есть комната, мы бы могли ее предложить.
Машура подтвердила.
– Так у вас есть комната? – закричал Ретизанов, все держа перед собою канотье. – Дмитрий Павлович, – крикнул он офицеру, – у них есть комната!
Никодимов подошел, вежливо поклонился. Глаза его, как обычно, не блестели.
– Вы нам очень поможете, – сказал он.
Анна Дмитриевна вышла из автомобиля.
– Ну, милая вы голова, – сказала она Ретизанову, – почему же вы думаете, что в монастырской гостинице обязаны иметь для вас помещение?
– Нет, это странная вещь, мы приехали, и вдруг…
Ретизанов развел руками. Он, видимо, был нервен и легко, как-то ребячески вспыхивал.
Антон не очень оказался доволен, когда к ним в номер ввалилась целая компания. Он сказал, что был уже в монастыре, и там ничего интересного.
– Я бывал тут давно, – тихо сказал Христофоров, – но сколько помню, напротив, монастырь мне очень нравился.
Антон взглянул на него своими маленькими, острыми глазами почти дерзко и фыркнул.
– Может быть, вам и понравился.
– Я смертельно пить хочу, – сказала Анна Дмитриевна, – пусть святые люди дадут мне чаю, выпьем и пойдем рассудим, кто прав.
Автомобиль попыхтел внизу и въехал во двор; розовый дом напротив сиял в солнце. Коридорный, времен давнишних, в русской рубашке и нанковых штанах, принес на подносе порции чаю; приезжие пили его из чашек с цветами, рассматривая душеспасительные картинки на стенах. Воздух летнего вечера втекал в окошко. Ласточки чертили в синеве; за попом, проехавшим в тележке, клубилась золотая пыль.
Машура и Христофоров вышли со всеми. Антон, почему-то, тоже не остался. Через небольшую поляну подошли к монастырским воротам – с башнею, образом над входом. Внутри – церкви, здания, затененные липами и дубами; цветники с неизменными георгинами. Недавно началась всенощная. В открытые двери древнего храма, четырехугольного, одноглавого, видно было, как теплятся свечи; простой народ стоял густо; чувствовалось – там душно, пахнет ладаном, плывут струи синеющего, теплого воздуха.
Анна Дмитриевна шла своей сильной, полной походкой, щуря карие глаза. Высокая, статная, была она как бы предводительницей всей компании. Иногда подымала золотой лорнет с инкрустациями.
– Вот вы и неправы, совсем неправы о монастыре, – говорила она Антону. – Я так и думала, что неправы.
– Да, это же странное дело, говорить, что тут ничего нет хорошего! – крикнул Ретизанов. – Прямо странное.
Антон искоса поглядывал на Машуру; к ней не подходил, не заговаривал. Он бледнел, раздражался внутренне и сказал:
– Значит, я ничего ни в чем не понимаю.
– Что меня касается, – сказал Никодимов, негромко, глядя на него темными, неулыбающимися глазами, – я тоже не люблю святых пений, золотых крестов, поэтических убежищ.
– А я, грешная, люблю, – сказала Анна Дмитриевна. – Видно, Дмитрий Павлыч, мы во всем с вами разные.
Она вздохнула и вошла в храм Рождества Богородицы, с удивительным орнаментом над дверями, послушать вечерню.
Ретизанов остановился, задумался, снял с головы канотье и, улыбнувшись по-детски своими синими глазами, сказал Никодимову.
– В Анне Дмитриевне есть влажное, живое. А если живое, то и теплое. Вы слышали, она сказала: грешная. А в вас одна… одна барственность, и нет влажного, потому что вы ничего не любите.
Христофоров выслушал это очень внимательно. Никодимов чуть поклонился.
В это время Антон, с дрожащей губой, сказал Машуре, приотставшей:
– В этой компании я минуты не остаюсь. Я иду, сейчас же, домой.
– Что же сделала тебе эта компания? – спросила Машура тоже глухо.
– Тебе с Алексеем Петровичем будет интереснее, а я вовсе не желаю, чтобы меня… Я не гимназист. Пусть Алексей Петрович тебя проводит… до дому.
Он быстро ушел. Машура знала, что теперь с ним ничего не поделаешь. И она его не удерживала. Да и еще что-то мешало. Ей неприятен был его уход. Но как будто так и должно было случиться.
Много позже, когда синеватый сумрак сошел на землю, все сидели у гостиницы, на скамеечке под деревьями. Снизу, от запруды доносились голоса. По тропинкам взбирались запоздалые посетители. Монастырские ворота были заперты, и у иконы, над ними, таинственно светилась лампадка – красноватым, очаровательным в тишине своим светом. Выше, в фиолетовом небе, зажглись звезды.
– Здесь жить я бы не могла, – говорила Анна Дмитриевна. – Но иногда и меня тянет к святому, да, как бы вы ни улыбались там, господин Никодимов, Дмитрий Павлыч!
Она обернулась к Христофорову.
– А правда, что вы в монахи собираетесь поступать?
– Меня иногда об этом спрашивают, – ответил Христофоров спокойно. – Но нет, я совсем не собирался в монахи.
Подали машину. Было решено завезти Машуру и Христофорова домой. Когда тронулись, Анна Дмитриевна, всматриваясь в Христофорова, вдруг сказала:
– А вас я хотела бы свезти и вовсе в Москву. Послезавтра бега. Что вам в деревне сидеть?
Машина неслась уже лугом. Звенигород и монастырь темнели сзади. Редкие огоньки светились в городе.
– Эх, вот бы нестись… это я понимаю, – говорила Анна Дмитриевна. – И еще шибче, чтобы воздухом душило. Нет, поедемте с нами в Москву, Алексей Петрович.
К удивлению ее, Христофоров согласился. Полет автомобиля опьянял их благоуханием – вечерней сырости, лугов, леса. Звезды над головой бежали, и вечно были недвижны.
V
Машуру завезли, как и предполагалось. Полчаса посидели – Наталья Григорьевна тоже изумилась, что Христофоров уезжает – и покатили дальше. Было пустынно, тихо на шоссе: гнать можно шибко. Никодимов достал коньяк, три серебряных стаканчика. Выпил и Христофоров. Стало теплее, туманнее в мозгу.
– А может быть, вы хотите у меня ночевать? – спросил Ретизанов, придерживая рукой канотье. – У меня квартира…
И на это согласился Христофоров. Он сидел рядом с Анной Дмитриевной, а напротив покачивались двое мужчин; дальше – голова шофера, зеркальное стекло, золотые снопы света, вечно трепещущие, легко мчащиеся к Москве.
Москва приближалась – золотисто-голубоватым заревом; оно росло, ширилось, и вдруг, на одном из поворотов с горы, блеснули самые огни столицы; потом опять скрылись – машина перелетала в низине реку, пыхтела селом – и снова вынырнули.
– Никодимов, – сказала вдруг Анна Дмитриевна, – отчего вы не похожи на Алексея Петровича?
Он слегка усмехнулся.
– Виноват.
– А я хотела, – задумчиво и упрямо повторила она, – чтобы вы были похожи на него.
Никодимов выпил еще, встал, сделал под козырек и спокойно сказал:
– Слушаю-с.
Зазеленело утро. Звезды уходили. Лица казались бледнее и мертвеннее. Мелькнули лагеря, Петровский парк вдали, в утреннем тумане; казармы, каменные столбы у заставы – в светлой, голубеющей дымке принимала их Москва. Анну Дмитриевну завезли домой. Переулками, где возрастали Герцены, прокатили на Пречистенку, и лишь здесь, у многоэтажного дома, отпустил шофера Ретизанов.