Читать интересную книгу Россия и Запад (Антология русской поэзии) - Тарас Бурмистров

Но Достоевский писал свои стихотворения не только для того, чтобы снискать расположение правительства. Уже в то время у него складывались славянофильские убеждения, позднее широко развернутые им на страницах "Дневника Писателя". Точно так же, как и славянофилы, он мечтал об освобождении славян от турецкого владычества, об основании всеславянской конфедерации, а главное -о взятии Константинополя:

Звучит труба, шумит орел двуглавый

И на Царьград несется величаво!

В этом смысле стихотворения Достоевского, при всей наивности их выражения, вполне можно рассматривать в общем русле славянофильской поэзии времен Крымской войны. Славянофилам казалось, что новый мир уже на пороге, и нужно только сделать несколько решительных усилий, чтобы царство зла разрушилось и настала совсем новая жизнь. Иван Аксаков писал в апреле 1854 года:

На Дунай! туда, где новой славы,

Славы чистой светит нам звезда,

Где на пир мы позваны кровавый,

Где, на спор взирая величавый,

Целый мир ждет Божьего суда!

Чудный миг! миг строгий и суровый!

Там, в бою сшибаясь роковом,

Стонут царств могучие основы,

Старый мир об мир крушится новый,

Ходят тени вещие кругом.

Но действительные военные успехи России сильно отставали от пламенных мечтаний славянофилов. За день до того, как написано было стихотворение Аксакова, гр. Паскевич сообщал Николаю: "С фронта французы и турки, в тылу австрийцы; окруженные со всех сторон, мы должны будем не отойти, но бежать из княжеств, пробиваться, потерять половину армии и артиллерии, госпитали, магазины. В подобном положении мы были в 1812 году и ушли от французов только потому, что имели перед ними три перехода". Паскевич, знавший западных славян не понаслышке, не рассчитывал на особую поддержку славянских подданных Турции и не ждал, как Николай, что эти народы разом поднимутся на восстание против оттоманского ига при одном приближении русских войск. Он снова предлагает царю вывести войска из княжеств, не дожидаясь, пока в войну вступит Австрия. Получив донесение Паскевича и ознакомившись с ним "с крайним огорчением и немалым удивлением", Николай отвечал ему мягким и почти просительным письмом, в котором подробно расписывались преимущества военного положения России на Дунае. "При таких выгодных данных мы должны все бросить даром, без причины и воротиться со стыдом!!!", восклицал император. После нескольких увещевательных писем Паскевич все же остался на Дунае, впрочем, по-прежнему убежденный, что вся эта военная кампания проиграна изначально.

Мрачные предположения Паскевича сбылись очень быстро. Вскоре после того, как Англия и Франция объявили России войну, между Австрией и Пруссией также был заключен военный союз, направленный против России. Позже Австрия подписала конвенцию и с Турцией, получив право занять Дунайские княжества, а также Албанию, Боснию и Черногорию. Аппетиты западных держав разгорались на глазах. Англия и Франция намеревались, уничтожив черноморский флот, отторгнуть от России Крым, Кавказ и ряд других областей. Их собирались отдать Турции, верному союзнику Запада. За участие в антироссийской коалиции Австрия предполагала приобрести Молдавию и устье Дуная, Пруссия прибалтийские губернии России, а Швеция, которая также планировала примкнуть к союзникам, должна была получить Финляндию и прилежащие к ней Аландские острова. Положение России становилось все более угрожающим, и в этой обстановке было принято решение отступить перед требованиями западных держав и очистить Дунайские княжества. Но теперь было уже поздно что-либо менять; участь России была решена.

Англия и Франция, долго пытавшиеся вначале вести войну силами одной Турции, весной 1854 года перешли к активным боевым действиям. Западные стратеги не ограничились отправкой англо-французского флота в Черное море; значительные военно-морские силы были выдвинуты на Балтику, отдельные эскадры союзников показались в Белом и Баренцевом морях и даже на Тихоокеанском побережье России, у Петропавловска-Камчатского. В начале лета англо-французский флот сосредоточился в Финском заливе и двинулся к Кронштадту, угрожая столице Российской Империи.

11

Появление западного флота в Финском заливе произвело большое впечатление на русское общество, особенно петербургское. Поначалу, когда события еще не приняли такой зловещий оборот, в его реакции на эти события преобладали нотки скорее легкомысленные. Тютчев, в частности, писал Эрнестине: "Через четыре недели мы ожидаем прибытия в Кронштадт наших милых бывших союзников и друзей, англичан и французов, с их четырьмя тысячами артиллерийских орудий и всеми новейшими изобретениями современной филантропии, каковы удушливые бомбы и прочие заманчивые вещи". "Посмотрим, будет ли им такая же удача с Петербургом, как их предшественникам - с Москвой". Но тут же он замечает, что "мы приближаемся к одной из тех исторических катастроф, которые запоминаются навеки". Здесь, правда, под "исторической катастрофой" еще понимается не поражение России, это выражение имеет у Тютчева смысл всеобщего "кризиса" или "перелома" всемирно-исторического значения. Но уже через три месяца поэт пишет жене: "Знаешь ли ты, что мы накануне какого-то ужасного позора, одного из тех непоправимых и небывало постыдных актов, которые открывают для народов эру их окончательного упадка, что мы, одним словом, накануне капитуляции?".

Когда 14 июня 1854 года соединенный англо-французский флот наконец подошел к Кронштадту и стал на якорь в виду острова, Тютчев, любивший чувствовать, как "осязательно бьется пульс исторической жизни России", поехал в Петергоф взглянуть на столь близко подошедшего неприятеля, разоблачению злодейских намерений которого поэт посвятил половину своей жизни. Свои впечатления Тютчев описывает в довольно юмористических тонах: "Подъезжая, мы заметили за линией Кронштадта дым неприятельских пароходов. Петербургская публика принимает их как некое very interesting exhibition. Здешние извозчики должны поставить толстую свечу за их здравие, т. к. начиная с понедельника образовалась непрерывная процессия посетителей в Ораниенбаум и на близлежащую возвышенность, откуда свободно можно обозревать открывающуюся великолепную панораму, которую они развернули перед нами, невзирая на дальность пути и столько понесенных ими расходов. Намедни императорская фамилия отправилась туда пить чай, подняв в виду их флотов императорский штандарт, чтобы помочь им ориентироваться".

Но скоро шутливое расположение духа оставляет Тютчева, и им овладевает вдохновенное, поэтическое настроение. Захваченный грандиозностью происходящих событий, он пишет: "Когда на петергофском молу, смотря в сторону заходящего солнца, я сказал себе, что там, за этой светящейся мглой, в 15 верстах от дворца русского императора, стоит самый могущественно снаряженный флот, когда-либо появлявшийся на морях, что это весь Запад пришел высказать свое отрицание России и преградить ей путь к будущему - я глубоко почувствовал, что все меня окружающее, как и я сам, принимает участие в одном из самых торжественных моментов истории мира". К сожалению, это настроение так и не вылилось у Тютчева в какое-либо стихотворное произведение, которое могло бы не только оказаться очень значительным, но и произвести заметное впечатление в тот момент на русскую публику. Вместо него эту роль на себя несколько неожиданно взял Некрасов, человек вполне западнических взглядов, любивший высмеивать фантазии славянофилов и писавший на них язвительные стихотворные сатиры. Некрасов, в день прибытия англо-французской эскадры находившийся на даче под Ораниенбаумом, специально с друзьями ездил к морю осматривать вражеские корабли. Вернувшись с "very interesting exhibition", он написал стихотворение, снабженное эпиграфом из пушкинских "Клеветников России" ("Вы грозны на словах - попробуйте на деле!") и настолько тютчевское по духу и стилю, что некоторое время оно даже ошибочно приписывалось самому Тютчеву:

Великих зрелищ, мировых судеб

Поставлены мы зрителями ныне:

Исконные, кровавые враги,

Соединясь, идут против России:

Пожар войны полмира обхватил,

И заревом зловещим осветились

Деяния держав миролюбивых...

Обращены в позорище вражды[

]Моря и суша... медленно и глухо

К нам двинулись громады кораблей,

Хвастливо предрекая нашу гибель,

И наконец приблизились - стоят

Пред укрепленной русскою твердыней...

И ныне в урне роковой лежат

Два жребия... и наступает время,

Когда Решитель мира и войны

Исторгнет их всесильною рукой

И свету потрясенному покажет.

Это едва ли не лучшее стихотворение Некрасова, и, уж во всяком случае, одно из немногих "культурных" его произведений. Здесь Некрасов включается в общий поток русской поэтической традиции, продолжает ее, развивает, переосмысливает, а не подражает простонародному стилю. Это нетипично для него; у Некрасова никогда не было особого желания становиться одним из звеньев в длинной цепочке. Он предпочитал не впитывать культурные достижения прошлого, как это с ненасытной жадностью делали до него Пушкин, Лермонтов или Тютчев, а возводить строение своей поэзии на собственном доморощенном разумении и восприятии. Вышеприведенное стихотворение - приятное исключение в его поэтическом творчестве. Некрасову удалось здесь сделать то, что редко ему удавалось: выдержать все произведение в одном, очень характерном стиле, придав при этом в меру патетический и архаический оттенок его лексике. Не всегда он справлялся с этой задачей столь блестяще. В более обширном стихотворении "Тишина" (также, как и "14 июня 1854 года", включенном в эту Антологию) стиль как бы мерцает, сочетая привычную для Некрасова "разговорную" манеру и его стремление лексически и стилистически передать торжественность происходящего: