и вертеть буду, пока острый конец изо рта не покажется! Может, ты еще и не девственница? — последний вопрос я задал со странной интонацией. В ней был гнев пополам с… надеждой?
— Думаю, девственница, — успокоила меня сова таким тоном, что я аж слегка завис.
— Так думаешь или… тьфу, ладно.
— А ты можешь это как-то проверить? — И она склонила голову к плечу.
— Как ты себе это представляешь?! — почти сорвавшимся на хрип голосом выдал я. Не, я-то представлял, как такую проверку можно устроить. Но после проверки девственницей она быть уже точно перестанет.
— Ну не знаю… ритуал? Ты же темный маг, верно? У вас разве не принято перед жертвоприношением проверять, подходит материал для дела или нет? — с любопытством глупого ребенка выдала она.
— Что ты несешь?! — такого я еще ни от кого не слышал и меньше всего ожидал от совы. — Какие жертвопри… тьфу! Меньше надо было ваших дебильных церковных книг читать! Только в них можно найти подобную тупую ересь для не менее тупых баранов из паствы!
— То есть ритуала не существует?
— То есть обычно мы никого в жертву не приносим! А если и приносим, то совершенно все равно, девственна жертва или нет! И вообще, у коз, кур, овец и прочих жертвенных агнцев такого в помине нет, чтобы разбирать, трахались они уже или только траву жрали!
— А… ну ладно. — Она пожала плечами, и ее магия очень осторожно отпустила мою. Но явно осталась настороже, чтобы перехватить, если я вздумаю опять себя проклясть. Дожили.
— Ладно — и все?! Больше ничего не скажешь? М-м-м…. Тогда вот: жертвы, чтоб ты знала, приносятся богам. Всем. И мертвым, и живым. Или ты думаешь, что тех же кроликов на праздник рождения года все просто погладили и отпустили? Не, их ритуально приготовили, читая молитвы, — это тоже считается жертвой богу. В данном случае — богу плодородия. Потом все просто съели рагу. Но вот почему-то когда темные ритуально перерезают горло козе, отдавая дань мертвым богам и прося о спокойном посмертии, — это фу! Темная магия, на костер его!
Пока я все это объяснял, в голове, слава всем богам, немного прояснилось. Поэтому я перестал изображать столб с подвеской посреди колючек и пошел дальше вглубь леса, подальше от дороги. Сову, естественно, нес на руках и с тоской думал — а как теперь без проклятия ночевать-то? Я ж рехнусь к утру от того, как она сидит рядом, ходит по траве босиком, дышит, пьет, ест…
Всегда смеялся, когда подвыпивший менестрель в таверне начинал петь какую-нибудь древнюю балладу о любви не менее древнего героя, у которого подвигов уже не продохнуть сколько. И этот герой вдруг начинал пускать слюни на мимо пробегающую бабу, словно деревенский дурачок на ярмарочный леденец. У него дел по горло, друзья, драконы, короли, а он увидел «тонкую щиколотку» или, прости шатт, «жилку на запястье» и привет — рехнулся, больше ни о чем думать не может. Вместо того чтобы поймать эту бегущую за подол и спокойно повалять на сеновале, раз уж так приспичило (герой же! Кто ж его осудит! Еще и приплатят за улучшение генофонда!), сидит и ноет, как дебил.
И вот тебе на. Дожил. Сам сижу и ною. В смысле, иду и ною. Ну, я не герой, конечно, я черный маг. Но это звучит еще более удручающе — позорище на мою темную голову! Некромант должен драть все что движется (и не движется — тоже) с безумной улыбкой на устах, невзирая на крики боли и мольбы о помощи. Драть до смерти, потом воскрешать и снова драть. Ага…
Иду. Ною…
— Мы будем здесь ночевать?
Мысленный мой вой был прерван простым вопросом. Я в очередной раз очнулся и огляделся. И чуть снова не взвыл. Потому что ноги сами привели в очень удачное место — крохотная полянка среди густых зарослей на берегу тихого лесного ручья. Именно тут ручей сворачивал в самые дебри, разложив нам под ноги гладкий песчаный берег излучины. Лучше не придумать, чтобы смыть с себя пыль, грязь и кровь.
Угу. Смыть. С себя — ладно. С совы! Смыть. С совы. Снять с нее эти тряпки и ладонями по узким плечам вниз, оглаживая, лаская…
Да я тут и останусь. Сгоревшей головешкой. А на надгробье можно будет написать: «Помер от собственной глупости и недотраха!»
Глава 49
Алла
Я осторожно вела рукой на расстоянии тепла от его кожи, словно щупая воздух, который принял форму лица с острым подбородком, прямым носом, пухлыми губами и вечным прищуром, который сейчас исчез только потому, что глаза закрыты.
Спит. Или притворяется, я не могу различить. Такой… такой, что мне одновременно страшно и сладко, как на аттракционе свободного падения. Я ходила несколько раз. Для слепой это во многом острее, чем для зрячих, отталкивает и притягивает, как огонь.
Так и этот невозможный. Непонятный. Чужой, опасный, как весь этот безумный мир. И близкий. Хочется оттолкнуть и убежать. Хочется прижаться, чтобы не отпускать. Что у него в голове? Почему он с упорством носорога ломится сквозь мое увечье прямо куда-то внутрь моей души? Зачем ему мои глаза? Что за странный тон каждый раз, когда Инсолье говорит: «Хочу, чтобы ты посмотрела на меня»? Словно и правда хочет, но… еще какое-то «но» там все время. Увижу и испугаюсь, что ли?
Чего мне пугаться? После вечной темноты любое чудовище покажется милым. А Инсолье не чудовище — он красив, даже, как мне кажется, слишком. Особенно теперь, когда сбрил многодневную щетину и вообще привел себя в порядок.
— Ты спишь? — спросила едва слышным шепотом. Если не ответит, я, может быть, осмелюсь провести ладонью не только по воздуху.
— Сплю, — ответили мне абсолютно бодрым голосом, не открывая глаз. — Так что продолжай, я ничего не замечаю.
—