— А товарищи? А все? все?.. — ловит он.
Теперь вот кто-нибудь идет там по улице мимо окон, магазинов. Он ясно видит его лицо, видит его освещенный профиль. Барашковый воротник. Тот думает о нем.
— Зачем нужно, чтобы они думали о нем? Он хочет этого. И он, казнимый, он теперь перед ними, как страшный призрак. Он толкает их куда-то. Куда? Да туда же. На борьбу, на смерть может быть, да! на смерть!
Но неужели всем так?
Может быть, они просто хотят жить... Какое право имеет он толкать их на это? Ведь, может быть, это все ложь — это все неправда, что он думает? Ведь это же ужас, ужас, что происходит. А ведь и он хочет жить, просто жить. Вот сидеть теперь с ними за чаем, как они, быть — всеми, как все.
Он вскочил.
Он долго сидел на койке, сжав виски.
Мысли теперь просто текли в беспорядке мутным потоком. В камере был тяжелый запах гнилой капусты, как всегда в тюрьмах. Было гнусно, противно. Но он знал, как владеть собой, знал секрет. В голове еще мелькало: — Все один бессмысленный круговорот... Мы все как песчинки в нем... Все автомат... Никто ничего не знает... Никто ни в чем не виноват...
— Может быть, все выдать, во всем сознаться, чтобы другие не...
Но в коридоре раздались шаги. Он спохватился.
— Нет поздно!.. — вдруг решил он твердо и холодно. — Я не в своей власти! Все глупости...
И усмехнулся.
Он подошел к столу и твердой, энергичной рукой написал.
“История требует жертв. Я умираю, как жил”. Потом подумал и прибавил:
“Матери. Люблю без конца... Всех люблю!”
Отвернулся и бросил перо с отвращением.
..........................................................................................................
За ним пришли.
Когда вели, был бледен, но рот смеялся.
Начальник тюрьмы волновался и старался не глядеть на осужденного.
Ему хотелось что-то простое, человеческое, вежливое сделать ему... Но тот усмехнулся.
— Вы чего? — вдруг спросил он его грубо.
Шел как автомат!..
— Да здравствует борьба! — успел он еще крикнуть в последнюю минуту. И с ужасом мелькнуло в душе: — Все равно...
Но было поздно... Палач толкнул табуретку...
..........................................................................................................
“Я умираю, как жил!” — прочла это девушка.
“Я умираю, как жил!” — прочли это тысячи глаз. И все встрепенулись. Все стали наперерыв рассказывать друг другу о нем, каким он был, как жил, как умер. Фантазировали. Грезили. Картина разрасталась, вырастала в страшную, потрясающую.
Девушка не спала всю ночь.
“Его вешали ужасно, раз оборвался!” — прочла она еще где-то. “Его поднимали вторично!”
Просыпался ужас!
О, такая боль в груди!
— Есть же такие сильные, смелые!.. — твердила она днем и ночью, — И такие умирают! Такие гибнут!
— Боже мой, что же это, наконец?! Где же правда?!
Она стенала, металась по городу.
А утром, когда увидела отца, такого скучного, вялого, в халате, слышала хлопанье дверей, кухню, — стало противно до тошноты!
Нет! она не могла так жить!
Она бежала.
— Жалкие, пошлые людишки! — лепетала она.
Хотелось смерти сильной, красивой, страшной, сгореть, а не тлеть!
Ее тоже казнили.
Начиналась новая цепь страданий и ужаса!
V
Она была стройная девушка. Я встречал ее у сестры. Что-то хрупкое было в ней всегда, что будило сознание какой-то обязанности ее беречь. Я помню ее. Раз провожал я ее зимой домой. Я допытывался, почему она математичка? Как-то странно было это и в то же время шло к ее мечтательной и отвлеченной наружности, к ее синим жилкам на висках и у глаз, к ее точеному профилю. Я доказывал, что математика наверное не пригодится ей, и может быть, дразнил ее этим. Но она не улыбалась.
— Я и не потому, — мне нравится, — отвечала она.
— Но что же нравится? — приставал я.
— Нравится все. Вычисления. Цифры.
— И звезды и астрономия нравятся? — спрашивал я.
— И звезды нравятся.
И вставал какой-то вопрос. Мы шли и молчали.
— А что же другое? — точно хотела спросить она меня и ждала. Но я молчал. Я и сам не знал, что ответить ей: что другое? для чего все?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Этот разговор теперь звучит во мне, когда я прочел в газетах, что ее казнили...
Да, ее казнили...
“Она стреляла”...
Да ведь у ней такие тонкие и хрупкие руки, как лепестки у лилий, — хочется крикнуть мне. — Как могла она стрелять ими?!
“К смертной казни через повешение”, — рябит в глазах.
Но, может быть, еще помилуют? — мелькает в голове.
Ищу дальше, читаю... Нет, все до конца:
“Приговор этот конфирмован в установленном порядке и обращен к исполнению”.
— Боже мой!
Снится ее тонкая шейка, синие жилки на висках и у глаз.
Ее казнили!
Хочется кричать! хочется молчать! или забыть все!
Бегу на улицу. Встречаю подругу. Подруга рассказывает:
— Она хотела жить! Ах, вы не знаете ее, как она пылала вся, как она горела своим идеалом! Она была вся такая!
— Я хочу взять от жизни все! — говорила она ей за несколько дней до ареста.
— Да, да, и я это помню! — говорю я.
Она хотела жить! Глаза горели. Как же, я помню, я встретил ее раз на улице. Нельзя было узнать ее тогда. Как переменилась она в один год! Это был год митингов...
— А вы что? — спросила она меня раз гордо на улице, и гордо пожимала мне руку в толпе.
Рассказывают: на суде держалась смело и вызывающе. С защитниками болтала о Дункан, и это после того, как уж вынесли смертный приговор...
Мать пришла на свидание. Дочь смеялась и шутила с ней, давала хладнокровные распоряжения о вещах, говорила, что ни о чем не жалеет, только утешала мать...
Мать не знала, что сказать.
Мать металась, ломилась ко всем в двери, кричала...
Но на другой день не узнала ее...
Та осунулась, похудела, не могла выговорить больше ни слова.
Что же случилось? Мать еще рвалась...
Но это было в последний раз, что она видела свою дочь. Ее привели к ней на этот раз в тюрьме после бани.
Говорят, их водят в баню перед казнью...
И я бегу по улице, я не знаю, что сказать...
— Да она хотела жить, жить! — так кричит во мне. Ведь это же так просто! Так ясно! И как никто не догадался об этом!?
— Она, быть может, хотела крикнуть о бессмысленности жизни. Да!.. кричать о том, что никто не указал ей смысла в ней.
Она хотела жить, жить. Вы понимаете ли это, что значит — хотеть жить?! И вот.
Все поздно.
Машинист рассказывал:
Ему велели подать поезд. Но только ночью, когда поезд окружили со всех сторон конные городовые и солдаты, он понял, в чем дело. Подкатывали кареты прямо к дверцам вагона, и из дверей в двери вводили их. Было восемь карет, но он никого не видел. Там в лесу, за городом, где велели ему остановить поезд, он тщетно всматривался в темноту и видел опять только торопливые темные фигуры и никого не разглядел...
.........................................................................................................
И вижу ее опять. Вот идет она со мной рядом, высокая, стройная, неясная... Вижу ее точеный профиль, синие жилки на висках и у глаз, и звучат в морозном воздухе ее слова:
— И вычисления нравятся... и звезды нравятся...
— А что же другое? — точно хочет она спросить меня.
И я молчу, я молчу.
Я не знаю, что ответить ей.
Что же это?
Лидочка, Лидочка!..
И я — твой палач!
ЛИСТКИ
Самое страшное то, что нет ничего страшного. Самое страшное то, что мы живем.
Совершаются казни, убийства, тысячи и миллионы людей гибнут от голода, от болезней, от отчаяния, но мы живем. И как будто ничего[198].
Ради чего мы живем и к чему стремимся?..
—————
Может быть, все это сон?!