Читать интересную книгу Пальмы, солнце, алый снег - Анна Литвиновы

– Борис Борисович, мне, наверное, к врачу надо… – бормочу я.

Но он будто не слышит. Смотрит сквозь меня и продолжает свою мысль:

– Ваше неуемное любопытство едва не погубило мне всю игру.

– Пожалуйста… Позвоните врачу!

– Зачем входить в чужие номера? – продолжает напирать он. – Тем более если вас туда не звали?!

Какая странная претензия… Абсолютно не по делу. Но я машинально начинаю оправдываться:

– Я просто увидела, что дверь приоткрыта… А там, я знаю, Ярослава спит… Вот я и подумала: может, что-то случилось?

– А не надо было ни о чем думать, – обрывает он. И уже не мне, а как бы в пространство говорит: – Хорошо, что я увидел вас. И вовремя успел…

– Борис Борисович. – Я вскидываю на него глаза и жалобно говорю: – Я вообще ничего не понимаю… И мне очень плохо.

– Ничего с тобой не случится, – пожимает плечами он и грубо, цепкими пальцами разворачивает меня лицом к экрану. – Смотри внимательно.

Я удивляюсь: почему он вдруг перешел на «ты»? Но повинуюсь его приказу. Снова вижу неподвижное тело Ярославы, на мои глаза наворачиваются слезы, но отвернуться Борис Борисович мне не дает, придерживает за плечи, говорит:

– Да, пока там все скучно. Статика. Но скоро будет и экшн.

Его пальцы снова пробегают по каким-то кнопкам, он бормочет: «Не больше минуты, точно…» – и триумфально объявляет:

– А теперь прошу все ваше внимание сюда!

И вновь указывает на монитор, от которого я так настойчиво пытаюсь отвернуться.

Сейчас статичная картинка и правда оживает. Я вижу: дверь в номер Ярославы растворяется – и в него входит Гвоздицин. Выглядит он несчастным, усталым, старым. И, как и я десятью минутами ранее, в ошеломлении застывает на пороге. Я слышу, как психолог бормочет:

– Ярослава! Деточка!..

Камера, видимо, установлена на противоположной от входа стене и направлена прямо на него. Потому я прекрасно вижу и все морщины психолога, и затравленный взгляд его покрасневших глаз.

– Только бы не ушел… – бормочет Борис Борисович.

Но психолог не уходит. Он бросается к Ярославе. Склоняется к ее телу, берется за пульс…

– Отлично, – констатирует Борис Борисович. – Отпечатки пальцев есть.

И широко улыбается:

– Ну, что же, Леночка. Игра окончена. Яков Анатольевич Гвоздицин погиб. Окончательно и бесповоротно.

Я смотрю в его глаза, и только сейчас меня осеняет. И я наконец понимаю, кто подвел психолога под расстрельную статью. И от этого знания я вдруг даже чувствовать себя начинаю лучше.

– Ну, конечно же! – вырывается у меня. – Это вы – тот человек, кто ему мстит! Как я раньше не догадалась?!

– А как ты могла догадаться? – усмехается Борис Борисович.

– Могла! Еще раньше! Вы ведь тогда сказали, что тоже оттуда родом, как там он называется, этот ваш городок… А Гвоздицин там, когда молодым был, работал… Ну, как его?..

– Николоямск, – услужливо подсказывает Борис Борисович. – Да. Я в нем родился. И с господином Гвоздициным мы познакомились именно там.

Его лицо искажает такая гримаса ненависти, что я поневоле вздрагиваю.

– Но что он вам сделал? – тихо произношу я.

– Одну минуту, – вежливо просит он.

Достает из кармана пиджака рацию – такие здесь у всех сотрудников, – жмет какую-то кнопку…

– Охрана, Марков, – раздается из нее мужской голос.

– Я просил тебя присматривать за Гвоздициным, – тихо произносит Борис Борисович.

– Он вошел в триста пятый номер, – бодро рапортует его собеседник. – В котором проживает госпожа Шмелева.

Голос директора «Тропиков» суровеет:

– Проверь, чем он там занимается.

– Но… – теряется охранник. – Под каким предлогом мне войти?..

– Я сказал, проверь! – рявкает Борис Борисович.

Отключает рацию. Удовлетворенно откидывается на спинку кресла. Сочувственно спрашивает:

– Вам, наверное, жаль Ярославу?

Я в ужасе смотрю на него и молчу.

– Вижу: жаль, – вздыхает он. – Но ничего не поделаешь. Я не хотел ее убивать. Она так сладко спала, когда я вошел в ее номер… И улыбалась во сне. Жаль, что все-таки проснулась и поняла, что умирает.

– Как вы можете! Так спокойно об этом говорить!!

– Мне тоже ее жаль. Я искренне надеялся, что хватит тех троих, предыдущих. Но эту тварь, Гвоздицина, сегодня выпустили. И я подумал: раз отпустили, значит, его вина не доказана. Что ж. Сейчас с доказательствами проблем не будет.

– Но как?.. Как вы его к ней заманили?!

– Настолько элементарно, Алена, – устало отмахнулся Борис Борисович. – Я ведь здесь, в «Тропиках», хозяин. Всевидящий и гостеприимный. – Он усмехнулся недоброй усмешкой. – Так что всего лишь встретил Гвоздицина на рецепции. Заверил, что он может спокойно забрать свои вещи, а я не имею лично к нему никаких претензий. И передал, как бы между прочим, что госпожа Шмелева просила его зайти. Правда, она к этому времени была уже мертва…

– И вы не боитесь? Ведь установят точное время ее смерти, а Гвоздицин покажет, что именно вы позвали его к ней в номер!

– А кому, как вы думаете, поверят? Мне или человеку, которого уже подозревают в трех убийствах? К тому же время смерти с точностью до минуты определить все равно невозможно.

Будто в ответ на его слова вновь захрипела рация, и Борис Борисович нажал на кнопку приема.

– Борис Борисович, – раздается ошеломленный мужской голос. – Я вошел в триста пятый номер. Здесь господин Гвоздицин. И мертвая госпожа Шмелева.

– Как? – выдыхает Борис Борисович.

И заговорщицки подмигивает мне.

А я в эту минуту со всей очевидностью понимаю: раз Борис Борисович до такой степени откровенен – мне отсюда, из этой крошечной комнаты, живой не выйти.

Тридцать пять лет назад

Не полюбить ее было невозможно.

Боря понял это еще в седьмом классе необыкновенно ярким сентябрьским утром. Городок утопал в опавшей желтой листве, детвора с остервенением шлепала по лужам – хотели набегаться «про запас». Даже малыши знали: осени в Николоямске короткие, не сегодня завтра ударят заморозки, и заманчивая, золотая в свете солнца вода превратится в лед.

А она – высокая, тонконогая, с серыми, как осеннее небо, глазами – стояла у реки и жадно, впитывая, смотрела, как чухает по свинцовой глади последний в этом сезоне пароходик.

И такая была тоска в ее взгляде, будто она уже сейчас, в свои тринадцать-четырнадцать, знала, что река – это вечно, и пароходик, не этот, так другой, будет ходить по ней всегда, останутся и лес вдоль реки, и песочные пляжи… Величественно и скучно. И так нелепо провести всю свою жизнь бок о бок с надоевшими красотами, в патриархальном и скучном Николоямске.

Боря тогда подошел к ней – и откуда только нужные слова взялись! – спросил:

– Ты хочешь отсюда уехать?

– Да! – тут же вырвалось у нее.

И только ответив, она вскинула на него свои невозможные, небесно-серые глаза и строго спросила:

– Что тебе нужно… мальчик?

Мальчик. Худшее из оскорблений. Боря в свои пятнадцать выглядел стопроцентным ребенком. Нежные, розовые щеки без единого намека на приличествующую мужчине растительность, дурацкие детские ямочки на щеках, кудрявая, как у ангелочка с открытки, шевелюра. В школе его так и дразнили: «Ангелок» – с уничижительной, максимально ехидной интонацией. И даже младшие девчонки, не говоря уже об опытных и очень взрослых одноклассницах, не рассматривали его как переносчика портфелей, не говоря уже о том, чтобы вместе сходить в кино или на гастрольный спектакль очередного заезжего театрика.

И когда она — незнакомая, но до безумия прекрасная – тоже посмела взглянуть на него, как на ребенка, Боря не выдержал и выпалил:

– Сама ты, блин, де-евочка! Ну, и стой тут, как дура, и жди своего Грэя! Тоже мне, Ассоль недоделанная!

– Что ты сказал?.. – грозно нахмурила серые глазищи она – и Боря почувствовал, как тонет в них, будто в неумолимой океанской пучине.

И он отчаянно выпалил:

– Я сказал, что мне уже пятнадцать, и, если подружишься со мной, ты не пожалеешь.

– Дружить? С тобой? – Она насмешливо фыркнула.

Хоть и юная совсем, а цену себе еще тогда знала. И, конечно, была права, потому что ни у одной знакомой девчонки не было таких пронзительных серых глаз и такого точеного, как на полотнах Рафаэля, лица.

Ради такой стоило пойти ва-банк. И Боря заявил:

– Пусть с виду я мелкий. Зато у меня есть мозги. Перспективы. И талант. И я обещаю: если захочешь, я тебя отсюда увезу. Очень скоро, через несколько лет. Хоть в Москву поедем, хоть в Париж или в Антананариву. Дай только восемнадцати дождаться… А эти твои взро-ослые – они к тому времени все мозги пропьют, поняла?

Выпалил – и сжался: как-то девушка отнесется к его тираде?