– Вы к Евлалии Романовне? – спросил «симпомпончик» простонародным говором. – Как прикажете представить?
– Доложите, что прибыл господин Смольников и мадемуазель Ковалева, – приказал мой провожатый – и до боли стиснул мой локоть, почуяв, видимо, изумление, которое охватило меня при звуке столь безбожно искаженной фамилии.
– Молчите! Так надо! Думаете, Евлалия не слышала о знаменитой женщине-следователе? – сердито шепнул он. – Ведь у нее в гостях будет Вильбушевич. А вдруг черт принесет и его дочь? Вы что, хотите, чтобы вас немедленно узнали?
– Интересно, от кого бы это ваша Евлалия могла обо мне слышать? – буркнула я, смиряясь с переименованием.
– Вполне может статься, что даже и от меня.
– Что?! И вы решили привести меня сюда после того, как рассказали ей обо мне?
– Не волнуйтесь, – хладнокровно произнес Смольников. – Описанный мною ранее портрет весьма далек от теперешнего оригинала. Я вас не знал такой, какова вы сегодня, ну и, естественно, представил Евлалии нечто иное.
Синий чулок, канцелярская крыса, сушеная селедка… или вобла? Нет, и то и другое! Ах ты…
– Спокойно! – Стальные пальцы Смольникова снова впились в мой локоть. – Все потом!
Мы вошли в дверь и оказались в небольшой прихожей, обставленной весьма затейливо: все было легонькое, металлическое, покрытое бронзовой краской, обтянутое веселеньким шелком. Все, вместе взятое, напоминало птичью клетку. Была здесь и настоящая птичья клетка, стоящая на тонконогом столике и прикрытая поверх синим шелковым платком. Видимо, платок мало успокаивал обитателя клетки, потому что оттуда доносились звуки, напоминающие недовольное кудахтанье.
«Надеюсь, там не курица?» – подумала я желчно, чувствуя, как напряглась перед встречей с хозяйкой. А вот и она!
Зацокали каблучки, и на лестнице показалась высокая и тонкая женская фигура. Одета она была весьма своеобразно: в нечто, сшитое, такое ощущение, из разноцветных шелковых платков, напоминающих вот этот, накинутый на клетку. Поверх одеяния хозяйка была увешана множеством золотых и серебряных цепочек. Она вся шелковисто шелестела, металлически звенела, блестела и переливалась. Шапочка из золотистой сетки плотно обтягивала ее маленькую темную головку. При ближайшем, впрочем, рассмотрении я убедилась, что волосы у нее не просто темные, а с сильным рыжим отливом, как если бы она постоянно пользовалась знаменитой помадой Анны Чилляг, которую распространяет Луиза Вильбушевич.
Между прочим, pourquoi pas? [15] Ведь Луиза тоже жила в этом доме, пока не «поссорилась» с отцом…
Воспоминание мгновенно заставляет меня внутренне подобраться. И вовремя: особа в сеточке кидается на шею к Смольникову, словно готовясь влепить в его губы жаркий поцелуй, и останавливает ее лишь то, что тот, оказывается, сжимает в зубах папиросу. И когда только успел закурить? И зачем, главное? Неужто предвидел поведение хозяйки и решил таким образом защититься от интимностей?
Впрочем, если это ее и охладило, то лишь на мгновение.
– Гошенька, как же я обрадовалась, когда ты позвонил и сказал, что приедешь! – страстно выдохнула она, выхватывая папиросу из его рта и прикладываясь к ней, словно какой-нибудь Чингачгук – к трубке мира, взятой, условно говоря, у Монтигомо (ох, не сильна я в сведениях насчет североамериканских аборигенов!), и держа ее теперь на отлете, чтобы не мешала лобызаться.
Папироса уже не мешала, зато порыв Евлалии остановил сам Смольников. Отодвинул от себя страстную хозяйку на расстояние вытянутой руки и сказал:
– Pardon, дорогая. Мы не одни.
Хозяйка оглянулась – и, такое впечатление, только теперь заметила меня. А впрочем, что ж тут удивительного? Доселе все ее внимание было совершенно поглощено «Гошенькой».
Гошенька! Фу, какая пошлость!
– Ах, кто это? – воскликнула Евлалия с театрализованным ужасом, и я вспомнила, что она в прошлом актриса. Субретка, называл ее амплуа Смольников. Однако сие ее восклицание достойно трагической героини! – Кто вы, милочка? Наниматься пришли? Но я ведь послала в агентство госпожи Ольховской отказ!
Я стою и знай хлопаю глазами. Понимаю, что по роли мне следует обидеться, однако реплика Марковой настолько глупа и нарочита, что ничего, кроме смеха, не может вызвать.
– Угомонись, божественная Евлалия, – усмехается Смольников. – Извини, я не успел предупредить тебя, что буду не один, пришлось прервать разговор. – Ах вот кому он звонил, значит, с моего телефона! – Позволь представить. Елизавета Васильевна Ковалева, моя невеста.
– Что?!
С хриплым страдальческим воплем Евлалия отшатнулась, прижимая одну руку к груди, а другой шаря по воздуху, словно ища опору. Я невольно подалась вперед, чтобы оказать ей помощь, а Смольников выхватил из ее дрожащих пальцев свою папироску и сунул в рот, с видимым удовольствием затянувшись.
В этот миг рука Евлалии нашарила-таки опору, и по случайности ею оказалась та самая птичья клетка, из которой раздавалось кряхтенье. Пальцы вцепились в платок и конвульсивно сжались, сдернув его.
Обитателем клетки оказался огромный белый попугай какаду, который немедленно вытаращил блестящие, словно бусинки, глаза и завопил:
– Я безумен только в норд-норд-вест!
– Угомонись, старина Гамлет, – ласково сказал Смольников. – Погода нынче теплая, ветер ласковый – никакого норда, один сплошной зюйд. Ты как поживаешь, а?
– Что ему Гекуба, что он Гекубе? – хрипло вопросил Гамлет, и я смекнула, что передо мной настоящий театральный попугай, который изъясняется только репликами из пьес. Отсюда и имя. И тотчас, словно желая подтвердить мою догадку, Гамлет прокаркал: – Ее любил я. Сорок тысяч братьев…
– Все это в прошлом, уверяю тебя, – перебил его Смольников и, с сардоническим смешком выхватив из руки Евлалии платок, вновь набросил его на клетку. Оттуда раздалось недовольное кудахтанье, словно Гамлет моментально перевоплотился в курицу.
– Дорогая, будь осторожна с этой птичкой, – с усмешкой обернулся ко мне Смольников. – Имей в виду, этот актеришка вовсе не так безобиден, как кажется. Реплики из «Гамлета» – это не более чем увертюра к демонстрации его многочисленных талантов. Как ты думаешь, почему Ляля при гостях накрывает его платком? Да потому, что он ни с того ни с сего может начать страшно сквернословить! Даже босякам из ночлежек на Рождественке есть чему у него поучиться. Уж не знаю, кто его обучил такому виртуозному владению словом. Надеюсь, что не нежнейшая Ляля. И еще – имей в виду, что при нем надо быть осторожным в словах, даже когда он накрыт платком. У Гамлета острый слух и феноменальная память. Не побоюсь соврать, по-моему, он помнит все, что когда-либо было при нем сказано, в течение многих лет. Причем память его носит, как выражаются специалисты, ассоциативный характер. Какое-то неожиданное слово вдруг, словно ключ, откроет некую дверцу, и из Гамлета посыплются обрывки реплик, фраз и фразочек, любовных признаний, которые когда-либо выслушивала его хозяйка, ее перебранок с прислугой, сплетен, пьяных откровенностей…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});