В более сложных погребальных обрядах часто встречается такой элемент, как практика двойных похорон. Первый этап обрядов совершается непосредственно после смерти. Это связано с тем, что мертвое тело опасно, и на практике этап заканчивается с первыми похоронами. Второй этап, который может состояться месяцы или годы спустя, призван превратить останки в более устойчивую, правильную, менее опасную сущность. Во многих местах на этом этапе останки эксгумируют, очищают кости от неразложившейся плоти и предают окончательному упокоению. Подобные двойные обряды описывает, в частности, антрополог Питер Меткалф у филиппинской народности бераван. Сперва тело умершего выставляется на специально сконструированном сиденье перед домом, чтобы вся ближняя и дальняя родня могла подойти и посмотреть или дотронуться. В этот период остальная община каждую ночь должна собираться на песни и пляски, стараясь производить как можно больше шума. Люди часто обращаются к усопшему, спрашивая, почему он их «покинул», предлагая сигарету или еду. Завершается этот этап погребением. В каких-то случаях тело кладут в гроб и хоронят на кладбище. В других случаях его помещают в большой керамический сосуд, чтобы ускорить разложение, в дно сосуда вставляют трубку для сбора жидкости. Как отмечает Меткалф, такой же метод используется при изготовлении рисового вина, с той разницей, что в интересующем нас случае конечным продуктом будет сухой остаток, а не жидкость. По прошествии недель или месяцев, когда тело достаточно разложится, останки извлекаются из сосуда или гроба и кости отделяются от остатков плоти. Это начало нового десятидневного обряда, также сопровождаемого песнопениями. В песнях усопшего призывают умыться, надеть праздничную одежду и отправиться вверх по реке в землю мертвых. Кости после завершения обряда либо зарывают в землю, либо хранят в деревянной усыпальнице.[97]
Зачем такие сложности? Антрополог Роберт Герц считал, что двойные похороны сближают погребальные обряды с обрядами перехода в иной статус, такими как бракосочетание или инициация. При инициации первая церемония обычно обозначает начало процесса трансформации, превращающего, например, мальчика в мужчину. Затем следует этап изоляции, во время которого проходящие обряд подвергаются испытаниям и должны от чего-то воздерживаться. И наконец, торжественная церемония возвращения отмечает присвоение нового статуса – теперь они полноправные взрослые. В двойных похоронах вроде бы просматривается та же логика. Живой человек принадлежит к социальной группе, усопший предок тоже, ведь усопшие выступают связующим звеном между отдельными живыми, обладают авторитетом («мы должны вести себя по заветам предков») и силой (несчастья считаются результатом нанесенного предкам оскорбления). Таким образом, обряд подчеркивает и оформляет переход от одного статуса к другому. Благодаря ритуальным вехам, отмечающим начальную и конечную точку «пути», переход проще укладывается в сознании.[98]
Представления о смерти, касающиеся дальнейших этапов, сильно разнятся. В каких-то группах усопшие уже не воспринимаются участниками социальных отношений. Их социальная роль заканчивается, как только о них перестают помнить. Как говорит антрополог Эдуардо Вивейруш ду Кастро, описывая представления о душах усопших в Амазонии: «Включение усопших в общественный дискурс длится, насколько хватает эмпирической памяти живых. Усопшая душа помнит только тех, кто помнит ее, и является только тем, кто видел человека живым». В других местах усопшие остаются на земле в качестве предков, однако подробности их личной биографии утрачиваются. В роли предка умерший становится персонажем нарицательным. Как говорит антрополог Майер Фортес: «Особенно нужно подчеркнуть, что предки ведут себя точно так, как от них ожидается и как позволяет им культ предков, независимо от своего прижизненного характера. Предок, который был любящим отцом <…> может, согласно прорицанию, оказаться источником болезни, несчастья или иных напастей в жизни своих потомков с таким же успехом, как предок, слывший жуликом и транжирой». У предка остается лишь генеалогическая принадлежность, которая и служит обществу ориентиром и почвой для умозаключений о его отношениях с ближней или дальней родней. Именно поэтому, как отмечает антрополог Джек Гуди, культ предков процветает там, где от них наследуют материальное имущество, и особую важность обретает в обществе, где это наследство получают в совместное пользование.[99]
Тело как проблема
Как ни разнообразны действия, сопровождающие кончину, несколько общих особенностей человеческого мышления в данной области выявить удается:
• У человека имеется лишь смутное представление о смерти и усопших в целом. Хотя во многих местах люди поддерживают постоянное взаимодействие с усопшими, представление о том, каковы они, зачастую крайне расплывчато. Возвращаясь к предкам квайо, Роджер Кизинг отмечал, насколько мало людей задумывались о том, как именно усопшие становятся предками. У тех, кто все-таки задумывался, имелись личные догадки, зачастую очень бессвязные, но большинство просто не видело смысла в таких вопросах. И это люди, которые общаются с предками ежедневно и большинство событий своей жизни толкуют через призму их желаний и действий. Как свидетельствует Дэвид Покок, «сельские жители Сундараны [Гуджарат, Северная Индия], как и большинство народов, известных социальным антропологам, очень смутно представляют себе загробную жизнь».[100]
• Человек гораздо точнее представляет себе недавно скончавшихся – что они могут сделать живым и т. п., – чем смерть как состояние. Присутствие недавно умершего воспринимается скорее как опасность, чем как утешение. Взять хотя бы многочисленные истории о том, что мертвые не совсем мертвы, в той или иной форме их присутствие по-прежнему ощущается, однако присутствию этому – вопреки гипотезе про утешение – далеко не рады. Насчет умерших «окончательно и бесповоротно» теории обычно ничего вразумительного не сообщают. Это касается даже тех мест, где существуют образованные толкователи и богословы. Например, знаменитая тибетская книга мертвых «Бардо Тодол» (слово «бардо» означает «между») живописует переход из этого мира в иной, не балуя читателя подробностями существования там, за гранью. Большинство представлений о смерти и мертвых связаны с переходным периодом между самой смертью и неким последующим состоянием. Усопшие «отправляются в путь», «готовятся к путешествию» и т. д. Метафоры меняются, но суть схожа. Обряды посвящены именно переходному периоду.
• Обряды касаются последствий для живых. Это важно, поскольку идет вразрез с гипотезой о том, что наши представления о смерти сопряжены со страхом перед ней. У людей имеются чувства по поводу собственной предстоящей кончины и имеются окружающие смерть обряды, однако они обслуживают чужую смерть. Если вы не видите здесь ничего странного, сравните погребальные обряды с обрядами плодородия. Люди беспокоятся об урожае и проводят обряды, ему способствующие. В случае же со смертью дело обстоит совершенно иначе. Если бы ключевым фактором действительно выступал страх смерти, обряды были бы направлены на то, чтобы избежать ее или отсрочить неизбежное. Но мы ничего подобного не наблюдаем. Обряды помогают живым избежать последствий, которые возникнут, если не позаботиться о теле умершего предписанным образом.
• Смысл обрядов в действиях с мертвым телом. Так называемые погребальные обряды строятся преимущественно на действиях с телом усопшего. Судя по всему, именно присутствие тела вызывает страдание и прочие подобные эмоции при выполнении этих обрядов. Казалось бы, снова самоочевидно, но как же тогда это согласуется с гипотезой о «тревожности»? Почему нам так важно как следует прожарить или промариновать труп? Разумеется, для каждого предписания найдется своя, местная подоплека. Но поскольку некоторые из этих предписаний мы наблюдаем во всех человеческих обществах, должны быть какие-то универсальные предпосылки.
Ценность антропологии в том, что она заставляет нас ставить под сомнение самоочевидные, казалось бы, вещи. Мы знаем, что люди по всему миру следуют особым ритуализированным правилам обращения с мертвым телом. Обычно мы не ищем причин этого поведения, поскольку считаем, что такие обряды выражают некие эксплицитные представления о смерти и смертности. Однако потом выясняется, что во многих местах верования относительно смерти довольно расплывчаты и определенность присутствует только в представлениях о мертвом теле. Поэтому вместо того, чтобы добавлять к этим зыбким верованиям не менее зыбкие собственные гипотезы, возможно, было бы лучше рассмотреть факты, которые находятся непосредственно у нас перед глазами. Наверное, причина, по которой люди ощущают необходимость что-то делать с мертвыми телами и по которой они делают это сотни тысяч лет, как-то связана с самими мертвыми телами. Или с тем, как функционирует человеческое сознание по отношению к данному конкретному объекту.