Читать интересную книгу Избранное - Рувим Фраерман

— Что вы там, дьяволы, возитесь? — заорал с мостика Джильберт. — Уж не думаешь ли ты, шельма, Бунджи, что я из-за крысы пошлю шлюпку на берег, когда якорь поднят, а ветер — пять баллов, и под боком мель. Шкуры сдеру, гальюнщики! — И он затопал ногами.

Но гнев его тотчас же прошел, как только «Эльдорадо», развернувшись на крепкой волне и распуская по ветру мгновенно разлетавшийся дым, пошел полным ходом.

Джильберт перегнулся через мостик, посмотрел вниз на грязную палубу, где сидела девочка, и подумал с легким сокрушением: «Еще две банки консервов из судовых запасов». Но так как был по природе добрым человеком, то прибавил еще от себя: «И пинта сгущенного молока».

Море шло на берег, ветер шел на берег, только одна Никичен уходила от него. Она плакала. В тайге ветер будет качать кедры. Белки оставят дупла и спрячутся под лежащие стволы. Комары присосутся к траве. Будет в тайге хорошо, а Никичен там не будет. Она сняла олочи, вынула из них мокрое сено и бросила за борт. Ей не нужны подстилки для ног: где она будет ходить по этой железной земле, зыбкой, как марь? Ее тошнило. Она тихо скулила, прижавшись к стенке каюты Гучинсона.

— Кто там плачет, черт возьми?

Гучинсон поднялся из-за столика, привинченного к полу.

Несмотря на качку, он присел было, чтобы снова приняться за дневник. Он успел уже занести в него много интересных мыслей о тунгусах и полезных сведений, вычитанных из энциклопедии. Гучинсон поставил точку как раз в том месте, где говорилось, что «тунгусское племя — особая разновидность расы монголоидов, вышедшей из Северной Маньчжурии, причем оно было известно еще в незапамятные времена «Бамбуковой летописи», за 2225 лет до рождества Христова под именем су-шеней», и подошел к двери. Он нажал на медную ручку. Дверь была точно приколочена.

— Кто там держит, черт возьми?

Гучинсон надавил плечом. Дверь туго подалась. В дверь вошел густой, как масло, ветер. Он перелистал дневник Гучинсона, смахнул его со стола. Потом дверь внезапно распахнулась. Гучинсон вылетел на палубу. Тотчас же сзади него раздался выстрел. Это вновь захлопнулась дверь.

— Дьявол! — крикнул Гучинсон, но крик вошел ему в глотку.

Матросы торопливо пробегали мимо. Капитан Джильберт был уже в резиновых сапогах и плаще. Он забыл о консервах, о долгах Гучинсону и помнил только о шторме, которым грозило небо, о мысах, которыми грозили берега. Щеки его побагровели. Угрюмый и бдительный, грузно возвышался он над мостиком, глядя прямо в лицо ветру. Прилив шел со скоростью пяти узлов.

Гучинсон посмотрел на лаг. Железное колесико, точно пряха, сучило из волн длинную бечеву. Лаг вертелся достаточно быстро. Еще можно быть спокойным и думать о своих делах. Гучинсон взглянул на Никичен. Ветер прижимал ее к переборке, как мокрый лист. Гучинсон усмехнулся и свистнул, показав ей на невидимый за валами берег.

Никичен печально покачала головой.

— Мой отец Хачимас и мой друг Олешек остались там. Что подумают они? Я взяла оморочку Аммосова, не спросив его. И Н'галенга наказал меня. Но я думала, что ты дал мне слишком много — двадцать кульков муки за одну каптаргу.

Никичен встала, ухватившись за переборку, и протянула Гучинсону смятую бумажку. Она все еще держала ее в кулаке. Гучинсон узнал свою кредитку. Над его белесыми бровями появились красные пятна. Он положил кредитку на свою раскрытую ладонь.

Ветер сдул ее за борт, как пепел. Никичен вскрикнула. Двадцать кульков муки унес ветер в море.

«Что делает этот безумный купец?»

Она начинала его презирать. Весь бэтюнский род был бы сыт целое лето. Никичен молча отвернулась.

Железная глыба «Эльдорадо» с трубой, с мостиком, с мачтами вдруг высоко поднялась и, дрожа, опустилась. Вровень с бортом блеснула пена, показалась круглая масса воды, пронизанная пузырьками. Гучинсон пошел по накренившейся палубе. Но, раздумав, вернулся и показал Никичен на дверь своей каюты. Она вошла и села на пол, как садилась в своей урасе на камалан. До полудня сильно трепало. На палубе задраили все люки.

Гучинсон не выходил из каюты. О силе волн он судил по своей пепельнице. Тяжелая, литая из бронзы, она ходила по столу с края на край. В подставке, слишком широкой, треснул стакан. Лакированные туфли Гучинсона выскочили из-под койки. Свинцовые брызги били в переборку. Никичен поминутно склоняла голову к полу. Волнение вскоре улеглось. Стало тихо, холодно, словно спустились в глубокий погреб. Гучинсон сразу продрог и, недоумевая, выглянул из каюты. Вся команда была наверху.

— Что случилось, Бунджи? — спросил он пробегавшего японца.

— Шляются льды, сэр.

Гучинсон поднялся на мостик.

— В чем дело, дядя?

Капитан Джильберт что-то сердито буркнул и крикнул в машинный телефон:

— Тихий ход!

На горизонте Гучинсон увидел белую полоску, расстилавшуюся над самой водой. Она тянулась с севера на восток. Даль была цвета зимних сумерек.

— Не море, а преисподняя, — сказал Джильберт. Глаза его с беспокойством глядели вперед.

Опережая льды, надвигался туман. Он тек, а не падал. «Эльдорадо» вошел в него, как в нечто осязаемое. И сразу у Джильберта на капюшоне плаща появились капли, лицо стало мокрым, точно от слез.

— Еще этого не хватало! — сказал он.

Равнодушие делало Гучинсона смелым. Он спросил только, задержит ли это их. Раз снялись с якоря, то следовало бы скорей попасть в Аян. С мукою и дрелью в море, среди тумана, ему нечего делать. Он снова спустился в свою каюту и решил не выходить.

Медленно длилось время. Выла сирена. В каюте зажгли огонь. Изредка прекращалось обычное дрожание переборок. Это Джильберт кричал в машинный рупор: «Стоп!» Тогда слышалось трение льдин — странный звук, похожий на шуршание тростника.

Матрос принес из камбуза обед — бутылку вина и ростбиф. Он убирал по утрам каюту Гучинсона и потому позволил себе сказать с развязностью:

— Мы вертимся, сэр, как горох на сковородке. Но сковородка чертовски холодная. — Он был обмотан шарфом.

У Гучинсона посинели губы. Он выпил вина, надел пальто, такое же просторное, как его пиджак, и сразу почувствовал себя лучше. Дневник снова лежал на его столе. Гучинсон открыл лоцию и прочел:

«Охотское море для Тихого океана является как бы полярным бассейном. У Шантарских островов плавание опасно. Часто густые туманы. Даже в августе можно встретить льды, для которых Шантары служат естественной преградой. Китобои, посещавшие море, отмечают у островов сильное круговое движение вод против часовой стрелки».

Гучинсон захлопнул лоцию. Все это не столь важно. Он не собирался больше плавать у этих гиблых берегов. Но мысль, пришедшая в голову, показалась ему любопытной. Он записал:

«Если перегородить Татарский пролив, устроив дамбу, то льды обогнут Сахалин с севера и пойдут вдоль Курильских островов в океан. Все Японское море станет тропическим. Во Владивостоке, кроме сучанского угля, будут еще свои бананы. Проект недорогой. Если не сделаем мы, американцы, то сделают японцы. Стоит затратить капитал, чтобы запереть большевиков в их собственном погребе».

Затем Гучинсон продолжал свои заметки о тунгусах.

«Велькер и Майнов считают их умеренными брахицефалами[42], — писал он энергичным, красивым почерком. — Строение головы и лица хотя в смягченном виде, но решительно монгольское».

Он бросил перо. Холод мучил его. Руки закоченели, Но, чтобы проверить Велькера и Майкова, он посмотрел на Никичен. Глаза у нее были карие, умные и глядели на него прямо. Ноздри резко чернели на румяном смуглом лице. А монгольская складка на веках придавала ему выражение спокойствия и доверчивости. Медленным движением она перекинула косу через плечо. Волосы чуть вились на конце. Лосиный шнурок со стеклянными пуговками упал на ее грудь. Никичен так и не сняла его после праздника. Сидя на полу, в сырых олочах, в одной рубахе из китайской дабы, она, казалось, не чувствовала холода. Ей было теперь хорошо. Не тошнило. В подставке не прыгал стакан. Страшные туфли уползли обратно под койку. Только бы кусочек юколы и туесок воды…

Гучинсон медленно перевел свой взгляд с Никичен на бумагу.

— Ничего похожего на то, что говорит Велькер, — проворчал он недовольно и взялся за ростбиф. — Он ел его всегда холодным.

Никичен, услышав запах мяса, опустила глаза на свои поджатые колени.

Гучинсон не забыл о ней. Он вспомнил стойбище, сахар, которого ни один тунгус не поднял с земли, и перегнувшись через тарелку, громко жуя и глотая, нацарапал на своем дневнике: «Они имеют гордость…»

Потом поставил на пол перед девочкой пустую чашку и бросил туда кусочек мяса. Никичен плотно закрыла глаза. Она ела только то, что ей давали в руки.

Гучинсон удивленно поднял белобрысые брови:

«Что еще нужно этой обезьяне?..»