сигарету берет. А он ей спичку подносит.
— Хочешь кофе? — она его спрашивает.
— Не надо, — говорит Катышев. — Я его вчера столько выпил — видеть не могу.
Это он врет. Просто внутри уже метроном защелкал.
— А ты выпей, если хочешь, — говорит Катышев. — Давай!
— Ладно, — говорит она. — Потом.
И сидят они, курят. Пластинка крутится. Челентано поет. Приятная песенка такая.
Сидят. А у Катышева внутри уже все, как у спринтера на старте. Только выстрел он сам должен сделать. «На старт, внимание…»
Но она сама говорит:
— Пойдешь?
— Надо, — говорит Катышев и усмехается мужественно-печально. Мол, ты же все знаешь Мол, что тут говорить. Мол, и так тяжело.
— Надо, — повторяет она. — Надо, Федя.
И вот Катышев встает, и она тоже, и выходят они в коридор.
Катышев надевает плащ, берет портфель в руку.
— Сигареты забыл. — говорит она. И хочет вернуться.
— Не надо, — говорит Катышев. — У меня еще есть.
И стоят они, друг на друга смотрят.
— Пошел, — говорит Катышев мужественно-печально.
— Пока, — говорит она.
Открывается дверь на лестницу, выходит Катышев, оборачивается, смотрит.
Так он на нее смотрел, будто что-то хотел сказать. Но ничего он сказать не хотел. Поиграл желваками, повернулся круто, рукой махнул и вниз пошел. «Артист!» — про себя подумал.
Только когда два марша прошел лестничных — услыхал: дверь захлопнулась. Расслабился он тогда, свободнее зашагал. Во двор вышел, замедлил шаг — ее окно во двор выходило. Сейчас оно горело — свет зажгла. Посмотрел Катышев, в окне ее не увидел — и вышел через арку на улицу.
Вздохнул глубоко — и пошел, пошел, пошел…
И ощущал Катышев облегчение, чуть не радость. И еще злость, ярость какую-то. Он даже головой замотал на ходу, быстро шел — почти бежал. У метро в телефонную будку заскочил, домой позвонил, что едет
«Пошлее не бывает!» — подумал и головой мотнул.
В метро вошел, спустился по эскалатору, сел в поезд, достал из портфеля «Юность», раскрыл. Сперва вчитаться не мог, потом вчитался. И отпускать стало внутри, успокаиваться. Вышел из метро — еще было там беспокойство, муть какая-то. И когда к дому шел — было. И когда домой пришел, и весь вечер — все еще было. А потом спать лег, провалился…
А утром встал — и уже ничего не было. Ну, может, чуть-чуть закрытые…
… последнее предложение рассказа неразборчиво…
Глупый брат
И в кого он у нас такой! Казалось бы, родной брат. Но совершенно ничего общего. То есть, конечно, мы с ним похожи. Я похож, и он похож. Но он похож больше. На меня посмотришь — еще надо подумать: может быть, да, а может быть, и нет. Тем более у меня фамилия матери. А у него фамилия отца, и если у кого-то еще были сомнения, так он скажет фамилию, и все, уже никаких сомнений.
И потом — кто так показывает паспорт? Я показываю так, что ничего не видно, я там палец держу. А он приходит — и отдает в раскрытом виде. Он им отдает, и они читают, и видят, что первое ощущение их не обмануло. Я ему сто раз говорил: «Не ходи с паспортом на почту. Скажи, забыл. Дай им партбилет». Так он мне устраивает скандал, кричит, что у меня, конечно, много плюсов, но то, что я ему такое говорю, — это мой самый страшный минус.
Я ему говорю:
— Ты на свои минусы посмотри!
У него только в очках — минус пять. На каждое стекло. Вы бы видели эти очки. Он в них как Чернышевский. Только борода меньше, а нос больше. И еще у него огромный минус — он не может пить. Вот ему говорят: «Пей!» — он говорит «Я не пью». И все, конечно, переглядываются, и правильно, потому что зачем этот вызов?
Положим, я тоже не могу пить, но если надо, так надо. Если надо, я слава богу, и матом умею, и сморкаться пальцем научился. Не сразу, конечно, пару костюмов испортил, но сейчас уже получается прямо на тротуар.
А этот, видите ли, не может на тротуар. Он даже само слово «тротуар» по-человечески сказать не может. Я ему сто раз говорил, сходи к логопеду. Или, по крайней мере, молчи на букву «р». Тебе других букв мало? Тебе обязательно надо, чтобы тебя слышали? Достаточно того, что тебя видят.
Вот мы с ним едем в троллейбусе, и на остановке входят люди, и среди них один, на фоне которого остальные кажутся трезвыми. И конечно, говорит слова, которые не при дамах, вернее, он их прямо этим дамам и говорит, но все дамы спокойно себе едут и не обращают внимания, потому что они нормальные, а этот не первый и не последний. Но мой-то — ненормальный, он же не может не обращать внимания. Он к этому подскакивает и кричит:
— Прекратите безобразничать!
Он же не соображает, что в этой фразе три «р».
Он так это говорит, что все забывают про того, со словами, и смотрят только на этого сумасшедшего.
А тот ему, конечно, предлагает катиться, если тут не нравится. На что мой кричит, что ему и тут прекрасно и что это его родина (еще три «р»!), и лезет в драку, и сколько мне стоит здоровья, чтобы достать его из милиции! Тем более, что он-то даже не пил…
Или как-то мы идем с ним и подходим к ларьку, где продаются газеты, и все нормальные люди покупают нормальные газеты. Тёк он подходит, и при всех просит этот журнал, где буквы идут в другую сторону. И хорошо, что многие не знают всей правды, и думают, что это арабские.
Я ему говорю:
— Положи в портфель, дома почитаешь.
Он говорит:
— Это что, порнография?
И начинает читать в метро, и еще бормочет вслух, и люди это слушают и смотрят — в общем, я имею ту дорогу.
А что было с ребенком!
Когда мальчик родился, он заявляет:
— Я хочу назвать его в честь нашего дедушки, пусть ему земля будет пухом.
Я говорю:
— Не будь большим идиотом, чем ты есть. Дедушке уже все равно, а мальчику с этим жить.
Так он кричит, что с таким, как я, ему вообще не о чем говорить, и таки называет ребенка в честь дедушки. И это, конечно, драма, но слава богу, не трагедия, потому что он же мог назвать мальчика в честь дедушки с другой стороны.
А эта история с диссертацией!
Он над ней столько