Читать интересную книгу Лакуна - Барбара Кингсолвер

Мистер Шеперд и сам не знал, откуда дядя Сэм пронюхал, что он справится с этой задачей. Подавая заявление в педагогический институт, он указал в списке предыдущих обязанностей «агент по перевозке и сопровождению предметов искусства в музеи». Ему показалось, что это звучит солиднее, чем «повар», к тому же объясняет, почему он уехал из Мексики (мистер Шеперд опасался, что его примут за преступника). Каким-то образом властям стало обо всем известно; в те годы военный комитет знал все обо всех. Военные позвонили в нью-йоркские галереи и, к немалому своему удивлению, узнали о связи мистера Шеперда с известными художниками мистером и миссис Ривера. Так выяснилось, что мистер Шеперд — их знакомый. Проверка отняла несколько месяцев. Какое-то время он трудился в Службе контрактов и поставок, но ему не приходилось ни разъезжать, ни бывать в местах опаснее комнаты с обнаженными статуями.

Эта работа дала ему возможность оплатить пустовавший несколько лет двухэтажный дом с верандой на Монтфорд-авеню. Возле дома была автобусная остановка, с которой мистер Шеперд ездил в библиотеку; он частенько прогуливался по этой улице, на одном конце которой располагалось кладбище и психиатрическая больница с красивым парком. Пустой дом приглянулся мистеру Шеперду своим тоскливым видом; до сих пор, где бы он ни жил, ему везде было не по себе. Больше всего на свете он хотел тишины и покоя.

Вскоре после переезда он открыл подарок миссис Кало. Учитывая все случившееся, можно назвать это ящиком Пандоры. Внутри оказался обычный эскиз, который, видимо, первым попался художнице под руку; впрочем, он ей был нужен лишь для прикрытия. Сам же подарок прятался поверх картины. Ящиков было два, один в другом, и щель между ними оказалась набита никакой не соломой, а бумагой: там были все дневники и отпечатанные на машинке страницы, которые полиция Мехико забрала из комнаты мистера Шеперда после убийства. Сотни смятых листов бумаги, которые оставалось лишь разгладить и разложить по порядку. Удалось сохранить почти все.

Кто бы мог подумать, что мистер Шеперд несколько лет писал книгу. Он был уверен, что все сгорело. Но миссис Кало удалось уговорить полицейских не уничтожать рукописи. Очевидно, она обладала определенным влиянием. Потом она спрятала дневники в ящик, не сказав автору, что именно он везет. Хотела ли она подшутить над другом или уберечь его от опасности? Не знаю. Но она первая догадалась, какая судьба ждет эту книгу, после того как мистер Шеперд привел записи в порядок, дописал недостающие фрагменты и несколько раз отредактировал, пока наконец не добился чего хотел. Спустя некоторое время рукопись очутилась в нью-йоркском издательстве «Стратфорд и сыновья». Это был роман «Вассалы ее величества»; он вышел в 1945 году, перед Рождеством. Но об этом и так все знают — по крайней мере, должны бы.

Мистер Шеперд оказался прав: в ящике действительно таилось нечто живое. И это сделала для него миссис Кало. Он-то был готов махнуть на все рукой, отказаться от надежд, уехать на поезде в другой мир. Она же, за неимением лучшего, вернула ему слова.

В.Б.

8 ОКТЯБРЯ 1943 ГОДА

Ашвилл, Северная Каролина Гринголандия

Милая Фрида,

вы сотворили чудо. Но разве хватит слов, чтобы вас отблагодарить? Слова — как дохлые мыши с обглоданными ушами, которых кошка приносит в зубах и складывает к вашим ногам. Вы вернули мне жизнь. Вот увидите, это правда.

Сегодня утром на заднем крыльце появилась белая кошка; казалось, ее тоже прислали вы. Она не мяукала, спокойно стояла и ждала с таким видом, словно точно знала, что будет. Ветер ерошил ей шерсть, будто пытался расстегнуть и снять пушистую шкурку. Представляю, как бы вы ее нарисовали: с оголенными внутренностями и тонкими ребрами, изогнутыми, точно оправа кольца вокруг драгоценного кроваво-красного камня хищной любви. Так выглядела кошка. Стоило двери приоткрыться, как она тут же юркнула внутрь и свернулась клубком на каминной полке. «Ха-ха, ты думал, я беспомощна? Теперь ты мой!» — читалось в ее глазах. Конечно же, это Фрида.

Но пусть ее зовут Чиспа[174]. Она моя муза, та самая искра, которую вы некогда заподозрили во мне и которая теперь мирно мерцает на камине. В остальном же дом тих и полон тайн. Полы сделаны из длинных и узких сердцевин стволов деревьев, привезенных со склонов гор, а трубы сложены из круглых, как печенье, камней, обкатанных в реке Суоннаноа. Оконные стекла с перекладинами, как в доме вашего отца, потрескавшиеся, но крепкие. Скошенные дубовые пороги похожи на толстые рамы для картин. С каждого открывается прекрасный вид на соседнюю комнату со стенами в квадратах солнца; кажется, будто там ждет сама жизнь. Древесина рассказывает о годах, проведенных в горах, о дождях и засухе, длившихся до самого моего рождения, когда эти деревья срубили. Дом построили в том же году, когда я появился на свет.

В общем, мы прекрасно друг другу подходим — крыша, давшая приют, и поселившаяся под ней одинокая душа, припавшие к земле посреди вязов и кленов. Остальные дома на этой тенистой улице — такие же, как мой, с остроконечными крышами и висячими стропилами; архитектура, которую здесь называют «движением искусств и ремесел». Она в корне отличается от излюбленного функционализма Диего; в ней нет ничего ни шокирующего, ни современного. Пожалуй, вам обоим она показалась бы скучной. Но зато теперь вы сможете увидеть мысленным взором, где живет ваш старый друг: печет тамале на собственной кухне, стены которой выложены блестящей белой плиткой с зеленой окантовкой. Представьте, как он бродит в носках по золотистым комнатам, где книжные шкафы встроены прямо в стены, а с потолка свисают на цепях янтарные лампы. А потом нарисуйте в воображении картину: вот он наверху, и перед глазами у него, как в сказке, блестит сокровище, точно у ребенка, поднявшего крышку волшебного сундука.

Каролина — прекрасное место; кругом одни горы и реки. Получили ли вы открытку? В этих небоскребах сплошь банки да пекарни; впрочем, как везде. Но присмотритесь повнимательнее: на заднем плане — горы. Они маячат повсюду, точно мать, протягивающая одеяло, в которое можно закутаться и укрыться от пустых тревог. В июне их склоны покрывают цветущие белые рододендроны. Осенью леса полыхают пожаром красок. Даже у зимы есть свое ледяное очарование, хоть вы едва ли в это поверите. Но вам наверняка понравилась бы переменчивая природа этих мест и здешние жители, скромностью похожие на мексиканских крестьян. Задние дворы разделены тонкими проволочными изгородями, как небольшие поля, и женщины, работающие на огородах, перекрикиваются поверх заборов; здесь это называется «копаться в земле», учитывая погоду. Они вешают рабочие брюки сушиться на веревках, а их говор заставляет вспомнить пьесы Шекспира. Это не та жалкая Гринголандия, которую вы помните, не Нью-Йорк. Здесь бы вам точно понравилось. Поздравляю с успехом вашей выставки, в особенности той, что проходила в музее мисс Гуггенхайм. Наверняка Диего гордится, что вас включили в число тридцати одной из самых знаменитых художниц столетия (а вы, подозреваю, завидуете остальным тридцати). Статью о вас в Vogue явно писал какой-то идиот: разумеется, нет у вас ни комплекса неполноценности, ни одержимости кровью, словом, ничего такого. Автор потратил от силы пятнадцать минут, чтобы взглянуть на ваши картины. Все равно что пятнадцать минут вести машину, после чего написать психологический анализ Генри Форда. Бог с ним совсем, выбросьте из головы. Так вы теперь готовы считаться сюрреалистом? Оказывается, французское Общество милосердия намерено субсидировать ваши картины в рамках программы по развитию сюрреализма. Удивляетесь, откуда ваш друг прослышал об этом? И почему он напускает на себя таинственный вид и сколько еще будет томить вас ожиданием? Недолго. Дело вот в чем: ваш бывший Пастух Груза теперь занимается тем же в Гражданском корпусе, курирует перевозку сокровищ искусства и экспонатов, оплачиваемых правительством. Жалованье — сорок долларов в неделю, и каждый из них важен. И все это только благодаря вам — эта работа, этот дом. За все перед вами в долгу. Однако истинная цель этого письма — поблагодарить вас за неоценимую услугу: за то, что вы спасли мои бумаги и дневники. Фрида, вы всегда говорили, что самое важное в человеке — то, о чем не знаешь. Тогда и самый главный фрагмент любой истории — тот, которого не хватает. Вы дали мне все. Вернули мне меня самого, то, что называется yo soy[175], самое существование. Я спасен. Казалось, я тонул, но увидел свет. И выжил.

Обнаружилось это четыре дня назад. Я только сейчас открыл ящик. Вы, должно быть, недоумевали, почему я об этом словом не обмолвился в телеграммах из Нью-Йорка. Помню, что писал о картине, которую вы мне подарили, и как-то неискренне вас поблагодарил. Простите меня. Вы, наверно, решили, что мне наплевать на ваш подарок. И если вы успели послать меня ко всем чертям — что ж, вполне справедливо; я провинился, но в другом. Причина не в том, что мне якобы нет дела до вашего творчества; ваши картины не знают равных. Все не так просто.