– Послали человека на три буквы, да еще целым спектаклем это дело обставили, – прибавил я.
Она промокнула платочком вспотевший носик.
– Не шути так, Ванюша. Плохая шутка.
– Хорошо… Маша. Давай серьезно, – согласился я. – Ты видела, что лежало в твоей спальне на трюмо?
– Я видела, что было на трюмо, – произнесла она сухо. – О таких кристаллофонах я в интернате мечтала. Сейчас эта модель проигрывателя уже не выпускается, а когда-то, помню, я все каникулы на конезаводе вкалывала, чтобы денег скопить…
– Ты хочешь меня убедить, что ничего в ситуации не понимаешь? – спросил я. Она ответила:
– Когда этот твой рыжий друг радостно завопил «люгер, люгер!», трудно было не понять.
– Ну и? – спросил я. Она ответила:
– Я же не спрашиваю, что видел на трюмо ты.
– Почему, кстати? – удивился я.
– Мое дело солдатское, – призналась милая толстушка то ли с горечью, то ли с гордостью. – Тот, кто назвал эту штуку Буквами, не очень разговорчив. Значит, так и надо.
– Тот, с двумя хвостами вместо ног… Ты о ком?
Вместо ответа она пожала плечами. На меня так и не смотрела, всё по сторонам, по сторонам.
– Ах, вот куда мы едем, – догадалась она.
– Да, мы едем туда. Я спросил о твоем неразговорчивом друге.
Фрау Балинская рывком повернулась ко мне.
– Нашел дорогу к сейфу и задаешь такие вопросы? Да ты гораздо лучше меня знаешь этого человека, если вычислил мой номер в отеле!
Я его знаю? Смелое утверждение. То, что хранила моя память, случилось настолько давно, что Вселенная с тех пор успела погибнуть и снова родиться. Юный практикант, тяжело болевший мечтами о Пространстве, отстал от своей группы, уже умотавшей на периферию Солнечной системы. Тут и появился, как чертик из табакерки, веселый и мудрый бортинженер дядя Ваня, болезненно разочаровавшийся в Пространстве. Один больной мечтатель помог другому: вот так и попал милый юноша в рейс к самому Генеральному инспектору товарищу Юрковскому. И понеслась стальная махина «Тахмасиба» шерстить да перелопачивать весь обжитой мир… Вместе с прежней Вселенной погиб и прежний Жилин. Так знаю ли я человека, которого назвали Странником? Что я могу знать, кроме имени – его прежнего имени?
Женщина положила руку мне на колено и тихо сказала:
– До сих пор никто, кроме него, не видел, как Буквы выглядят на самом деле. Надеюсь ты их видишь, иначе все теряет смысл…
Тогда я накрыл ее руку своей и задал настоящий вопрос, потому что пришло время:
– Долго ты будешь из меня дурака делать?
А потом я смачно, со вкусом смеялся. Она ждала. Ее рука была живой и теплой. Я сказал – с предельной честностью:
– Пока что я знаю одно, красавица. В своем натуральном виде, в том, в котором ты являлась мне на пляже или у здания Госсовета, ты нравилась мне гораздо больше. Худенькая и молоденькая, в самую точку. И тем более обидно было наблюдать тебя в образе толстой старушенции, пусть и в брючках, которую ты старательно передо мной разыграла. Тоже мне, «мама» самой себе. Что за недоверие? О конечно, чудеса современной трансформации и все такое. Только зачем прелестной девушке себя искусственно старить, когда рядом такой деликатный мужчина?
Она улыбалась широко и агрессивно, как киноактриса с американского голопортрета. Четыре сантиметра между рядами зубов. Я припарковал машину, не доехав метров пятисот до нужного дома, и закончил речь:
– Люблю сказки. Я от дяди Оскара ушел, я от папы Марии ушел. А дураком быть не люблю… Сознайся, колобок, это ведь ты стащила артефакт внеземного происхождения из подземного хранилища МУКСа? Некрасиво, прямо из-под носа у директора. Хоть «буквой» это назови, хоть «цифрой». Так что не пора ли тебе начать откликаться на свое природное имя, агент Рэй?
– Умный, – сказала наконец Рэй. – Ну, и как ты про меня догадался?
Глава шестнадцатая
Лишь вершину Фудзи
Под собой не погребли
Молодые листья.
Бусон, старший брат Иссы.
Ковер под ногами был как степь после пожара, с гигантской пепельной плешью в центре и жалкими остатками растительности по краям; как вырезанный кусок земной поверхности с высоты птичьего полета; тундра, уничтоженная гусеницами вездеходов, бразильская сельва, растерзанная лесозаготовителями, тунгусская тайга в июле 1908 года; он был, как брюхо мертвого зверя, расплющенного временем. Ковер на полу был ловушкой, скрывающей от незадачливого путника дыру в вечность.
Я сбросил мокасины, доставшиеся мне от Лэна, и осторожно прошел по краешку этого реликта, стараясь ступать по тем местам, где еще сохранился ворс. Бог его знает по какой причине, но ковер, истоптанный тысячью ног, сопровождал Учителя повсюду, куда бы тот ни переезжал. Говорят, если перевернуть его обратной стороной – и если правда то, о чем шептал пьяный Сорокин в ресторане Доме Писателя, и если неправда то, о чем трубили трезвые ораторы со сцены Актового зала выше этажом, – тогда мы обнаружим там, сзади, огромную, вышитую бисером фигу, настолько огромную, что она не поместилась в кармане и ее пришлось прятать таким вот образом; и если в ночь на шестое июня, – день рождения Пушкина, – ровно в полночь водрузить табурет на этот повернутый задом ковер, установить на табурете горящую свечу, погасить прочий свет, поджечь лежащий на блюде скомканный лист бумаги, а затем, не теряя времени, поднести блюдо к свече и начать медленно его поворачивать, тогда тени, отбрасываемые сгорающей бумагой, явят на стене комнаты персонажи и сюжеты, которые подарят тебе мировую славу, сумей только ими воспользоваться; одно условие – театр теней должен быть устроен на той из стен, куда указывает молчаливая фига под твоими ногами; так вот Учитель, уже более полувека дописывая том за томом свою нескончаемую «Дорогу дорог», единственную свою книгу, все эти полвека якобы устраивал раз в год подобные мистерии, наедине с самим собой, разумеется, черпая из этого источника свои потрясающие истории, и не с таинственного ли дедовского ковра началась его собственная писательская дорога?.. Боже, какая чушь.
Табурет, кстати, в кабинете был – одиноко стоял возле письменного стола. А стул громоздился у меня в руках: я принес его с веранды, оттуда, где остались мои мокасины. Строгов всегда просил гостей не снимать обувь, ходить по ковру прямо так, и гости хозяина никогда не слушались. Стул был деревянным, в венском стиле, с гнутыми ножками и спинкой. Я поставил его на пол, задвинув табурет под стол, и сел, повернувшись в направлении ширмы. Мне очень хотелось тихонечко приподнять ковер за угол и заглянуть туда, пока никто не видит.
– На чем мы с вами остановились, Ванечка? – раздался негромкий голос. В голосе не было ни силы, ни желания говорить, лишь привычка и отчетливое понимание необходимости.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});