Наиболее своеобразными были преподаватели второстепенных предметов. Так, преподавание химии было поручено директору Московского зоологического сада Прогоржельскому. Это был тучный, невозмутимый флегматик, вяло и неинтересно знакомивший нас со своей в достаточной степени сухой дисциплиной. Он являлся в класс в аккуратном, чистом штатском сюртуке, не спеша садился за кафедру и начинал повествовать о своем предмете монотонным, ровным голосом, когда раздавался звонок, он, так же не спеша, вставал и уходил. Учеников бесило его спокойствие и бесстрастность. Изобретались всякие способы вывести его из себя, но все было тщетно. Наконец додумались до того, что перед началом урока Прогоржельского вымазали сиденье его стула крепким, схватывающим клеем. Когда раздался звонок, возвещающий окончание урока, и Прогоржельский захотел встать, стул поднялся вместе с ним. Быстро сообразив, в чем дело, он взялся руками за сиденье и отодрал себя от стула, затем, никому не говоря ни слова, вышел из класса как ни в чем не бывало. Все начали готовиться к неминуемой грозе, к следствию, к разносу и взысканиям. Но все шло своим чередом, и ничего не предвещало агрессивных действий со стороны начальства. Тогда класс с прискорбием осознал свое полное поражение — выходки над Про-горжельским кончились, и с ним молчаливо было решено мириться как с неизбежным злом.
Директор Московского аквариума, известный ихтиолог?. Ф. Золотницкий, преподавал нам французский язык. Какое отношение имел он к Франции, для меня до сего времени осталось невыясненным, впрочем, предмет свой он знал и ухитрялся передавать малую толику своих знаний даже тем из нас, которые ранее и понятия не имели о французском говоре. Этот преподаватель обладал одной причудой, которой мы часто пользовались. Он не терпел пыли и грязи на кафедре. За несколько часов до его урока в крышке кафедры делался продольный небольшой разрез перочинным ножом, в него наливался клей и выставлялся маленький кусочек бумаги. Западня была готова. Николай Федорович являлся на урок и первым делом заставлял кого-нибдь оттереть тряпкой крышку кафедры, затем он вынимал собственный чистый носовой платок и отряхивал вытертое. Тут-то обычно его внимание и привлекал клочок бумаги. Все его усилия стряхнуть назойливую бумажку не приводили ни к чему, тогда он вызывал на помощь кого-нибудь из нас. На это дело всегда находилось несколько добровольцев. Начиналась суетня вокруг кафедры, и наконец кто-нибудь выщипывал бумажку. Но тогда образовывалось два клочка меньшего размера. Суетня продолжалась до тех пор, пока все окончательно не было удалено. К этому времени, гляди, уж половина урока и прошла, что и требовалось доказать.
Преподавателем немецкого языка был Константин
Петрович Нотгафт. Красивый, представительный старик (ему было под восемьдесят лет), огромного роста, прямой, с военной выправкой, он был ходячей легендой училища.
Рассказывали, что в молодости он обладал богатейшим имением в Смоленской губернии, поступил при Николае Павловиче в Кавалергардский полк, где в короткий срок промотал в карты и прокутил все свои наследственные местности. Пришлось уйти из полка и избрать себе другую профессию. Хорошо зная немецкий язык, он выбрал педагогику. Это был добрейшей души, замечательный человек — он не признавал плохих отметок, был снисходителен до смешного, и разжалобить его ничего не стоило. К нашему общему стыду надо признаться, что на его уроках творилась сплошная вакханалия. Все делали все что угодно, кроме ученья. Старик все терпел и никогда не жаловался. Наконец дело дошло до того, что однажды кто-то с задних парт кинул большой кусок колбасы от завтрака прямо в доску позади учителя. Злополучная колбаса рикошетировала и угодила педагогу на лысину, где и осталась. Старик не выдержал и заплакал, но все же продолжал урок. Этот случай как-то сразу отрезвил класс, и на некоторое время на его уроках водворилось благонравие. А затем со следующего года все пошло по-старому.
В заключение нельзя не сказать несколько слов о наших трех законоучителях-иереях. В младших классах Закон Божий преподавал древний старик митрофорный протоиерей 1* отец Зверев. Он был одним из наиболее уважаемых священников Москвы, занимал пост настоятеля Марфо-Мариинской обители, где диа-кониссой была великая княгиня Елизавета Федоровна, и состоял исповедником московского двора. Это был человек исключительной доброты. Вечно он о ком-то хлопотал, кого-то защищал, за кого-то представительствовал. Причем делал он все это так, словно не он благодетельствовал, а ему благодетельствовали. Помню его дряхлую, неуверенную походку и старческий, но зоркий взгляд, умевший сразу заметить, если у кого-нибудь из учащихся какие-то нелады и мрачные мысли. Он шествовал после урока по залам училища, неизменно окруженный толпой учеников, провожавших его до дверей учительской и с сожалением с ним там расстававшихся. Переходившие в старшие классы и тем самым выходившие из-под его опеки учащиеся, в случае неприятностей, постоянно шли к нему за советом и помощью, в которых никогда не было отказа. Святой был человек!
В старших классах преподавателем Закона Божия был академик о. Богословский, прозванный за свой тягучий, скрипучий голос «Скрипкой», так как звук его речей напоминал плохую игру на этом инструменте. Поп Скрипка был крайне несимпатичным субъектом и пользовался дружной и заслуженной нелюбовью учеников. Он вечно жаловался на своих питомцев, кляузничал, придирался. Историю церкви он преподавал скучно и неинтересно. Зачастую на его уроках на задних партах натягивались струны и во время объяснения материала очередной музыкант вдруг извлекал из своего инструмента при помощи самодельного смычка какую-либо занозистую ноту. Поп делал вид, что ничего не слышит, но сейчас же начинал охоту за правонарушителем. Обычно поймать баловника ему не удавалось, зато если таковой попадался, то получал неприятности сторицей.
В средних классах законоучителем был отец Симеон Уваров. Это был один из тех священнослужителей, которые в поповской среде именуются обычно гусарами. Священный сан не мешал ему одновременно быть и смекалистым, оборотистым дельцом. Он легко совмещал священство у Николая Мясницкого с редактированием и изданием широко распространенного духовного журнала «Русский паломник»*, делавшим ему тысячные прибыли, и с управлением и владением торговыми банями, также служившими немаловажным подспорьем его бюджету. Но педагогом отец Уваров был хорошим, применявшим в этом отношении свои методы. У него действительно не было неуспевающих учеников, и выставляемые им со всею строгостью баллы редко понижались до тройки. Достигал он такой успеваемости чрезвычайно просто. Его урок всегда был последним в учебном дне. Придя в класс, он кратко и вразумительно объяснял следующий урок и затем начинал спрашивать. Если ученик отвечал отлично, то, выставляя в журнале пятерку, отец Симеон отрывисто рявкал: «Собирай книги и марш домой». Отвечавшие на четверку отпускались домой минут через десять после ответа урока. Троечники сидели почти до конца, а с не выучившими заданного Уваров оставался еще минут на десять — пятнадцать после звонка, повторяя им предыдущий урок. Такой метод создавал своеобразное соревнование, в котором победители награждались немедленно. С учениками Уваров держал себя на товарищеской ноге, без стеснения своим грубым голосом называя их ракалиями и мошенниками, но никогда ни на кого не жаловался, предпочитая с глазу на глаз разрешать все недоразумения со своими питомцами. Отца Симеона уважали и любили в особенности за его отношение к ученикам во время экзаменов.
Уваров считался в училище ученым попом и неизменно назначался ассистентом во время письменных математических экзаменов. Как сейчас вижу его грузную фигуру с рыжеватой бородой и веселыми добродушными глазами, с заложенными за спину руками, мерно расхаживающую среди столов, склонившись над которыми мучились мы, грешные. Когда его зоркий взгляд узревал, что первый ученик Саша Хренников начинает переписывать набело свою работу, он направлялся к нему и спрашивал:
— Ну, что? решил? Покажи-ка!
Удостоверившись, что задача решена правильно,
о. Симеон добавлял:
— Верно! Молодец! Ну, вот что, пока белить-то погоди — успеешь, а возьми-ка клочок бумажки и аккуратненько перепиши мне карандашиком все решение.
Начиналось снова хождение ассистента между столами. Наконец он опять подходил к Хренникову.
— Переписал, что ли? Ну ладно. Я сейчас к тебе спиной стану, а ты мне аккуратно засунь записку-то за обшлаг рясы, только так, чтобы не видно было и не потерялась бы!
Когда эта операция была благополучно закончена, испытания продолжались своим чередом. Постепенно сдавались работы — зал пустел. Через час-другой в нем оставались лишь несколько человек, тщетно потевших над письменной работой и ошалевшими от отчаяния глазами, ничего не соображая от страха, глядевших на путаные столбцы цифр, начертанные ими на бесконечных бумажках. Тогда-то и начинал действовать Уваров. Он подходил к очередному неудачнику.