Темный мед, желательно каштановый или гречишный, слегка нагретый.
Бутылка охлажденного vin santo.
Отличное сладкое блюдо для окончания тосканского ужина. Вся работа сводится к покупкам, если вы не захотите сами испечь хлеб. Наберите как можно больше сортов пекорино — сыра из овечьего молока. Постарайтесь найти и молодой мягкий сыр, и выдержанный, более сухой и крошащийся. В Америке теперь можно купить тосканские сорта пекорино, а раньше встречалась только римская разновидность с зернышками перца, которую лучше использовать как тертый сыр. Замечательно, если вы сможете раздобыть два сорта молодого и два сорта выдержанного сыра, но и один или два, особенно в сочетании с темным душистым каштановым медом, темным зерновым хлебом и бутылкой vin santo, будут вполне хороши.
15. Мы с Флори лущим горох
— Ты почти не говоришь о том доме. Я к тому: он тебе нравится? Сама идея нравится? — спросила я.
Мы с Флори лущили горох. Сидели на ступеньках террасы между двумя горшками только что высаженной гидрангеи, в весенних белых платьях, сбившихся складками. Густой персиковый предвечерний свет гладил наши голые бедра и босые ступни.
— Очаровательное старье, и, по-моему, может выйти прекрасно. Но меня это не так волнует, как Барлоццо. Он, конечно, все сделает, доведет до конца. А мне, Чу, сейчас вполне достаточно видеть рассвет.
Барлоццо тем временем вытряхивал из мясника бараньи ребрышки, которые собирался зажарить на уличном очаге для раннего ужина. Он с трофеем в руках свернул к нам с подъездной дороги и остановился чуть поодаль.
— Poveri fiori, бедные цветочки, — заговорил он. — Им приходится расти так близко к вам. Рядом с вами их заметят не больше, чем болотную осоку. Belle donne, buona sera, добрый вечер, прекрасные дамы.
Они с Фернандо принялись купать ребрышки в масле и белом вине. Барлоццо вытащил из неизменного полотняного мешка стебли mentuccia, дикой мяты, собранной на холме, оборвал листья и выжал их свежий сок на мясо. Они разожгли огонь, Флори налила в горшок белого вина, поставила на решетку закипать. Отварила в вине горошек, вынула — сохранив бульон — и растерла в пюре. Я тем временем сотировала луковицы в суповой кастрюле с оливковым маслом, добавила щепотку корицы, несколько крупинок сахара, морскую соль и молотый белый перец. Пришлось долго ждать, пока луковицы разойдутся в густую кашицу. Мы с Флорианой велели Князю помешивать, а сами сели за стол и открыли вино. Она сегодня пришла к нам с блюдом баклажанов, крошечных белых баклажанов, сморщившихся от жарки. Вынув их из духовки, она залила еще горячие баклажаны соусом из раздавленного молодого чеснока, оливкового масла и майорана, росшего у нее в кухне на подоконнике, и проткнула кожицу баклажанов, чтобы они пропитались соком. Я все поглядывала на стоявшее на столе блюдо. Что за зрелище: толстые картофельные лепешки с хрустящей коричневой корочкой покоились на перевернутой корзине поверх ветки розмарина, впитывая его запах. Миска молодого салата дожидалась сока, который прольется с ребрышек в подставленную под решетку сковороду. Оставалось только закончить с соусом. Я залила готовый лук телячьим бульоном, добавила гороховое пюре, соус, в котором варился горошек, и еще немножко вина и перемешала на огне. По дороге к столу подбросила в соус горстку пекорино и разложила ложкой в мелкие миски, поливая каждую порцию маслом. Этот соус называется carabaccia, и его едят чуть теплым. Вот мы и оставили его остывать, а сами начали с баклажанов. Взяли по штуке, сорвали кожицу, размазали душистую мякоть по лепешкам и ели руками, запивая вином.
— Можно, я возьму еще дозу паслена? — спросила я, протянув руку за следующим. — Melanzana, отродье mela insana. Буквально «нездоровое яблоко». Вот что мы едим. Баклажан из семейства пасленовых, как и белладонна. Баклажан веками был основой центральноазиатской кухни, но когда его завезли в Европу, то использовали как украшение для стола, а есть боялись. Наверно, в один прекрасный день кто-то так проголодался, что решился попробовать, и вот…
— Белладонна, — вполголоса повторил Князь, — Жаль мне того старикана, который первым назвал яд прекрасной дамой.
Флориана и Барлоццо распрощались с нами до заката. Ушли по дорожке, поднялись в деревню. Мы смотрели им вслед, пока они не растворились в молодой зелени.
На следующий день мы с Флори пошли под вечер прогуляться по дороге на Челле. Я пересказала ей, что слышала от Барлоццо о его отце и матери.
— Я не сомневалась, что рано или поздно он вам расскажет. А со мной, знаешь ли, никогда об этом не говорил. — Она склонилась, заглядывая мне в лицо, и светившее ей навстречу солнце окрасило ее продолговатые озорные глаза в желтый цвет шафрана.
— Может, с тобой и не нужно было говорить, — предположила я. — Он знал, что ты все знаешь. И наверняка не сомневался: ты понимаешь, что стоит между вами.
— Пожалуй, это правда. И правда, что в самой глубине души я всегда знала, что он хочет меня любить. И может, дело было во мне, в моем безутешном страхе перед тем, что, я знала, его мучит. Я никогда не ощущала в себе довольно мудрости, чтобы помочь ему смыть все это и добраться до его сердца. Так что, как видишь, я была таким же препятствием, как Патси и Нина. Я никогда не знала, как начать. Почему мы не умеем говорить друг с другом, Чу? — Ее вопрос был обращен ко всем нам.
Мы прошли не больше полукилометра, когда она со смехом призналась:
— Я устала. Весенняя лихорадка. Думаю залечь в постель на несколько дней, пусть за мной поухаживают. Теперь, когда я знаю, что здорова, могу себе позволить. Прежде, пока не была уверена, не хотелось собирать всех вокруг себя — это было бы слишком похоже на прощание. А теперь, мне кажется, я готова к неделе женской заботы и общению.
Известие разошлось, и на следующее утро мы впятером собрались в маленькой квартирке Флори: натыкаясь друг на друга, прибирались, варили суп, болтали с ней, разрисовывали ей ногти на ногах, слушали ее рассказы. Она взглянула на меня и подозвала к себе, чтобы попросить о важной услуге. И попросила помочь ей накрасить лицо. Она хотела наложить тушь на ресницы и немного припудриться.
— Е ип ро di ombretto, арепа, арепа, и совсем чуточку теней для глаз.
Но, главное, она хотела накрасить губы. Она говорила об этом хриплым шепотом, словно это было грешно, и указывала на мои губы, всегда накрашенные красной, как анемон, помадой, — а потом на свои. Я побежала за своей косметичкой. Рисовала, обметала кисточкой глаза и лицо, потом поднесла ей зеркальце. Она молчала. Она закрыла глаза. Я сидела рядом с ней на кровати, держала ее за руку. Мы молчали так очень долго. Когда мы взглянули друг на друга, я увидела ее мокрые разгоревшиеся щеки. Пудра слиплась, тени собрались черными лужицами в глубоких впадинах глаз. Но губы были великолепны. Я сказала об этом, и она повторила: