Читать интересную книгу Судовая роль, или Путешествие Вероники - Елена Блонди

Вот сейчас…

Улица обрывалась, утыкаясь в разъезженную серую площадку на склоне холма у края бухты. И за углом сетки-рабицы начинался странный заборчик из покосившихся кроватных спинок и треснутых облезлых дверей. Буйный нестриженый виноград плелся по ржавым прутьям, среди гроздей неспелых ягод и зубчатых листьев кокетливо сверкали никелированные кроватные шишки. Ника встала, опустила руку с бутылкой, ошеломленно разглядывая калитку. Судя по длинным ржавым створкам и овальным окошкам в верхней части, когда-то это была автобусная дверь. А вот и колеса… Перед калиткой мрачно торчали две черные клумбы, набитые полузасохшими петуниями. На ободах самодельных вазонов вились резиновые узоры, и даже камушки кое-где застряли в них, наверное, еще при жизни расчлененного автобуса.

Ника беспомощно оглянулась. На пустой улице копались куры и в тени кошмарного заборчика рыла копытами яму белесая коза, вздымая клубы пыли. Посмотрев на Нику гадким желтым глазом, мемекнула и улеглась, складывая в ямке передние ноги.

Тяжело вздохнув, Ника шагнула к калитке, встала на цыпочки, заглядывая через забор. В просветах кустов с развешанными на них серыми рваными тряпками виднелся домик подстать забору. Сложенный из старого камня вперемешку с кривыми досками, щерил рассохшуюся дверь, слепо блестел окошками в мутных разводах. Одно окошко было заткнуто древними мужскими брюками, и ветерок колыхал свешенную вниз штанину.

Как хорошо, что я не взяла Женьку, подумала Ника, вспоминая, как тот ревел и просился с мамой. И она обещала ему: честно-честно, вот скоро приеду и заберу тебя на море.

— Тебе чего?

Из-за угла домишка вышла старуха, выпрямилась, став чуть больше чем угол в девяносто градусов и приложила к седым лохмам костлявую руку, защищая глаза от солнца.

— Э… это номер сорок? — с надеждой на отрицательный ответ спросила Ника. И поспешно добавила, — здрав-ствуйте…

— Ну, сорок, — хмуро ответила бабка и подошла ближе, давая Нике вдоволь налюбоваться вылинявшей черной юбкой и старой мужской рубахой с разнокалиберными пуговицами.

— Тебе чего? — снова повторила гостеприимная хозяйка прибрежного дворца.

— Я…

— Жилье что ли ищешь? — по голосу было слышно, она и сама в это не верит.

Убрав ото лба руку, старуха вынула из обвисшего кармана тряпку и стала вытирать ладони.

Какое-то тряпичное царство, с отчаянием подумала Ника и поспешно открестилась:

— Нет, нет, не ищу. Не жилье. Я вот… А Федор? Тут?

Старуха повесила тряпку на куст смородины и, свирепо топнув, погнала лохматую собачонку, гремящую цепью.

— Чтоб тебя! Уди, зараза паршивая!

И уже с интересом уставилась на Нику через забор. Та переложила бутылку из одной руки в другую. Переминаясь, ждала.

— Федька-то? — хозяйка воздела клочкастые мужские брови, — та чего ж тебе Федьку? Где ему быть, собрал бутылки с-под водки и пошел в магазин, сволочь такая.

Гремя калиткой, распахнула ее, явив Нике покосившуюся собачью будку, с набросанным на нее тряпьем.

— Опять нажрется. Кажин вечер одно и тож.

— О господи…

— А ты где ж с ним успела-то? По виду городская. Не то что его шалавы раенные. Я тебе скажу, дочка, хучь я ему и мать, гони ты его, гони взашею! Он жеж с тебя и трусы эти белые пропьет, гнида подколодная! В одних этих вот хвостах оставит! Собака такая плешивая!

Она раскалялась, награждая сына все более смачными эпитетами, и все почему-то женского рода, так что из соседней калитки за сеткой-рабицей выглянула толстощекая физиономия под широкими полями кокетливой шляпы и замерла, с интересом рассматривая ошеломленную Нику.

— Тварюка поганая, — крикнула предполагаемая свекровь и ловко харкнула в пыль рядом с Никиными сандалиями. Та отскочила.

— И давно он так? — спросила, следя, чтоб старуха не подобралась на расстояние плевка.

В голове крутились суматошные мысли и картинки — угрюмый Фотий пьет горькую, невыносимо страдая без Никиной любви и опускаясь все ниже.

«Как-то он слишком стремительно опустился, не находишь» съязвил внутренний голос, «и сходу с шалавами раенными».

— Та с детства, — угрюмо пожаловалась старуха, — как вот папаша его Костантин, засранец ебучий, уехал да нас бросил, так и сковырнулся с копыт-от.

— К-какой Костантин? Леня, он же Леня. Же. Лавр. Лаврентий!

— Кто-о?

— Ну, засранец, — Ника не стала уточнять, какой именно засранец, и несколько секунд они с бабкой недоуменно разглядывали друг друга.

И вдруг та хлопнула себя по тощим бокам, колыхая линялую юбку.

— Ты про Леонидыча, что ли?

— Да! — закричала Ника, — да! Федор Леонидыч!

Ей уже было наплевать на домишко, но непричастность Фотия к суровой маме Федьки Константиныча, шалавам и бутылкам с-под водки обрадовала очень.

— Так тебе дробь два нужно, — с сожалением сказала старуха, — то не здесь. Туда за горушку и с километр еще.

Они снова оглядели друг друга. Ника кивнула, расплываясь в улыбке.

— Я пойду. Спасибо.

— А то переночуй, может? Они по утрам бывают тута, завтра и поедешь. На той неделе как раз привозил свою. В магазин заехали и сразу туда.

— Нет, — упавшим голосом сказала Ника, — не надо. Пойду я.

— Погодь.

Бабка захлопнула калитку и прошла мимо, исчезая в узком проходе между домами. Ника, держась на расстоянии, тоже двинулась туда, заглядывая в коридор, где яростно сверкало море.

— Пашка! — зычным басом грянула старуха, — Пашка-а-а!

Она стояла на песке, ветер облеплял тощее бедро, крутил юбку вокруг коричневых босых ног, мотал вокруг головы седые пряди. Чернея на фоне белого блеска, подбежал к ней тонкий силуэт, запрыгал на одной ноге, вытряхивая воду из уха.

Возвращаясь и что-то на ходу говоря спутнику, бабка махнула рукой в Нику и, кивая, ушла во двор, откуда сразу загремела цепь, послышался лай и мощные вопли:

— Уди, зараза лохматая, тока б тебе жрать и жрать, сил моих нету.

А Ника уже ничего не слышала, во все глаза глядя на переминающегося рядом с ней мальчишку.

Тонкий, выжаренный солнцем до узлов и длинных бугров мальчишеских мышц под коричневой гладкой кожей, узкий в талии, ниже которой болтались мокрые обтрепанные джинсовые шорты… Такой, до боли в сердце, знакомо широкий в плечах. Посмотрел исподлобья светлыми глазами на почти черном лице, поднял выгоревшие брови, удивляясь Никиному раскрытому рту. И улыбнулся знакомой улыбкой, так, что у нее, булькая, выпала из пальцев бутылка. Быстро нагнувшись, парень поднял ее, подал Нике, взлохматил короткие пепельные волосы, и они затопорщились в разные стороны мокрыми иголками.

— Сумку давай. Пойдем, что ли?

Не отводя глаз, она безмолвно кивнула. Пошла рядом, все время чуть отставая, чтоб украдкой еще и еще раз посмотреть, как он идет, будто слегка танцуя разношенными резиновыми шлепанцами по белой пыли и на коричневой спине играют, блестя на солнце, мелкие мышцы.

Молча взобрались на холм, что отгораживал край большой бухты и Павел кивнул вниз:

— Вон там. На том краю. Дойдешь?

Ника кивнула, мельком глянула на далекие постройки и снова уставилась на спутника. Тот неловко повел плечами, и быстро осмотрев ее хвостики, короткие шорты и голубой узел на животе, выпрямился, с несколько самодовольным видом.

— Одна что ли будешь? — шел впереди, и когда Ника оскальзывалась на качающихся камнях тропинки, подавал ей руку, сжимал пальцы, чтоб задержать ее руку в своей, а она сразу выдергивала ее, стараясь сделать это поделикатнее.

— Да. Не знаю. Еще не знаю.

— У нас мало народу. Еще ж строимся. Тебе понравится. Я бате помогаю, до осени. Буду тут, все время, — пообещал со значением.

…

— Тебя как зовут?

— Вероника.

— Красиво. Как трава. Есть такая. С цветками.

Нике стало смешно и неловко. Пашка строил ей глазки. А что она должна сказать ему? Не замай, я к отцу твоему иду? А как же слова старухи, что свою вот привез неделю тому? Она совсем уже собралась спросить у него о матери, но он ухнул, спрыгивая с последних камней, и вдруг заорал, танцуя и выворачивая пятками горячий песок:

— Ястребиная Бухта-а-а! А-а-а! О-о-о!

— О-о-о! — завопило эхо, выскакивая из нор и ущельиц высокой скалы. Трепеща крыльями, прыснули в небо птицы с ее верхушки.

— Давай! — орал Пашка, бросая ее сумку и прыгая, — кричи! А-а-а!

— О-о-о! — послушно завопила Ника и запрыгала рядом, хохоча.

Встала, задирая голову к стаям над головой.

— Это ястребы?

— Та не. Голуби степные. А ястребки дальше, я тебе покажу. Хочешь?

— Хочу.

— Айда купаться. Плавать умеешь?

— А то, — обиделась Ника, — но купальник, в сумке же.

— Та, — снова отмахнулся Пашка и, схватив ее руку, потащил к воде.

— Перестань! — она бежала рядом и смеялась, отплевываясь от волос, что прыгали по щекам, — ладно, окунусь только.