Читать интересную книгу Опыт воображения. Разумная жизнь - Мэри Уэсли

— Из газет я понял, что они требуют прожиточного минимума. А что это такое?

— Это то, чего они никогда не получат, — коротко ответил Ангус. — Потому что переговоры зашли в тупик.

— Итак?

— Итак, возникла антибольшевистская паника из-за угрозы общенациональной забастовки и вытекающих из нее ужасов, и я тоже участвую в панике. И я должен быть дома и подчиняться гражданскому уполномоченному моей территории. Черт бы его побрал, дурака. Я уже служил под ним в войну, и я не хочу ссориться с министром. Но если буду рядом, может, и смогу удержать его от какой-нибудь глупости. Он меня побаивается. Он какой-то дальний родственник моей жены.

— О, — сказал Феликс. — Да?

— Я не хочу волновать жену, но в случае чего, я оставлю ее здесь и поеду домой один. Мне будет спокойнее, если они с Мэбс поживут во Франции.

— А сын? — спросил Феликс. Они как раз подходили к казино.

— Космо? Он вернется в школу. И так много пропустил из-за своего колена. О! Я знаю вон тех ребят. Привет, Фредди, и не Ян ли с тобой?

Ангус приветствовал мужчин, выходящих из казино. Он представил Феликса. Фредди и Ян, казалось, пришли за тем же, за чем и Ангус. Они остановились поделиться новостями и обменяться мнениями с мужчинами — все они были того же возраста, взглядов, что и Ангус; Феликс наблюдал за ними со смешанным чувством восхищения и удивления. Невозможно было ошибиться и принять их за кого-то еще, а не за англичан. Он попытался понять, что в них такого английского? Голос? Поза? Одежда? Манера стоять? Что? Подошли еще несколько отцов семейств, отдыхавших здесь в пасхальные каникулы, и на каждом была эта невидимая печать. Полное единодушие, гармония. Потом все стали расходиться.

— Спокойной ночи, спокойной ночи, — и каждый пошел своей дорогой.

— Извини, — сказал Ангус, — тебе, конечно, скучно и надо было зайти и сделать ставку-другую, еще не поздно. Хочешь?

— Немного поздно, сэр. И мне ничуть не скучно. Я с удовольствием наблюдал за вами. Вы все такие англичане.

— Нет, был один шотландец, — Ангус распушил усы.

— Может, мне надо было сказать „британцы“?

— Англичане тоже хорошо. А чего ты ожидал? На кого мы должны быть похожи?

Они шли к „Марджолайн“.

— Я хочу сказать, сэр, что, увидев, как вы стоите с друзьями… хм… ну вот если бы я с вами никогда не встречался, не слышал, на каком языке вы говорите, я все равно бы догадался, что вы — англичане. И я пытался понять почему.

Ангус слушал вполуха.

— Поговорив с парнями, я немного успокоился. Теперь могу насладиться отдыхом. — И потом: — Дорогой мой, то, что ты говоришь, — абсурд. Посмотри на людей любой национальности, и ты догадаешься, кто они. Все знают, что голландцы — скучные, французы — веселые. Стоит только взглянуть на них…

Они прошли несколько шагов молча, потом Ангус, поглядев на попутчика, засмеялся:

— Дорогой мой, за какого же дурака ты меня, наверно, принимаешь. Может, как раз это и есть нечто английское?

— Мой отец так вас расписывал, — улыбнулся Феликс, — что мы всегда смотрели на вас снизу вверх.

— Подумать только. А совсем не скучный, хоть и голландец. Ну, спокойной ночи, дорогой. Спасибо за компанию. — И, смеясь, они расстались.

Направляясь в комнату жены, Ангус вспомнил Джефа, отца Феликса, высокого, как и он сам, голубоглазого, светловолосого, и Роуз, молоденькую, хрупкую блондинку с голубыми глазами. Бог знает, как эти двое умудрились произвести на свет темноволосого, темноглазого Феликса, даже отдаленно не напоминавшего ни одного из родителей? Ангус нахмурился, вспомнив пару на катере, разве тот мужчина не сделал какого-то двусмысленного намека насчет темных волос своей дочери? В том человеке было что-то напряженное и враждебное. Мог бы Феликс, взглянув на него, узнать англичанина? А мог бы он сам в Феликсе признать голландца? И какой ужасный рисунок на этом ковре. Ангус с презрением взглянул на красно-черные ромбы, расстилавшиеся у него под ногами. Они что-то ему напоминали. Но что? „А, — вспомнил он, — Роуз, платье с таким рисунком на детской фотографии, где она с братьями, ее волосы коротко стрижены, она там очень серьезная“. И ему почудился ее голос:

— Не смейся, мы все были такие. — До сегодняшнего вечера он столько лет не вспоминал о Роуз, его друг Джеф давно умер. Кто-то домогался ее не всерьез, но теперь она слишком растолстела. Ангус постучал в комнату жены и вошел.

— А, ты здесь, — проговорил он сладким голосом.

— А кого ты ожидал увидеть? — Милли лежала в постели с книгой. Она отложила ее. — Не могу с ней справиться, — сказала она, — чушь какая-то.

— А со мной можешь? — шутливо прорычал Ангус.

— О, конечно, — Милли протянула к нему руки.

Флора в пижаме и халате наблюдала, как мадемуазель упаковывала вещи. На дно чемодана положила туфли, молитвенник, связки писем рассовала по бокам, потом выровняла площадку под самые лучшие вещи, подоткнула их скомканным нижним бельем, носками, носовыми платками и шарфиками. Одно хорошее платье, аккуратно сложенное, лежало на кровати, завернутое в красивую бумагу, и две блузки, которые предстояло упаковать последними, поверх твидовой юбки и кардигана на каждый день.

— Бирки, мне нужны бирки, — сказала мадемуазель. — Беги, детка, и попроси две штуки у портье.

— Вот так? — Флора развела руки, показывая пижаму и босые ноги.

Мадемуазель шумно вздохнула. Это была полная молодая женщина.

— Никакой помощи от тебя. Все надо делать самой.

— Они же закроются через пять минут. — Флора оглядела открытый чемодан. — А завтра нельзя?

— Завтра слишком поздно.

Мадемуазель вышла из комнаты, унося с собой дурной запах пота, который она пыталась перебить одеколоном. Флора подумала, будет ли скучать по мадемуазель, как по синьорине, с которой провела год в Италии. Синьорина пахла не так сильно, но похоже. Флора подняла руки и понюхала под мышками. Она затянула поясок на халате и наклонилась над чемоданом, рассматривая, что там. Она вспомнила веселые времена, когда распевала фашистскую песенку „Джиованесса“ с синьориной, у которой брат носил оливково-зеленую форму и черные высокие ботинки и считал Муссолини самым замечательным человеком на земле. Среди писем мадемуазель были почтовые открытки. Одна особенно интересная. Флора знала, что на ней: „Вчера мы были в музее, завтра возвращаемся в Париж… датская еда не годится для мама… Копенгаген разочаровывает… у Ганса Андерсена не достает плюмажа… Бабетт“. Открытка была из музея Торвальдсена. На ней был изображен голый мужчина на боку. Спиной к нему, тоже обнаженная, лежала девушка, ее спина и ноги повторяли изгибы мужского тела, а рука ее подпирала голову.

Получив открытку, мадемуазель сказала, что датские скульптуры весьма своеобразные. По ее мнению, эта пара стоя выглядела бы лучше. Получив точно такую же открытку от своей матери, она заметила, что датчане повторяются и отказалась объяснить, что имела в виду. Флоре как раз очень нравились эти фигуры, вот бы хорошо, думала она, лежать вот так, прижавшись к мраморному мужчине. Она попросила мадемуазель отдать ей одну открытку — у нее ведь две. Мадемуазель отказалась, сославшись на то, что собирает марки.

Флора наклонилась еще ниже и двумя пальцами вытащила из пачки одну такую открытку. Только собиралась ее как следует рассмотреть, как услышала, что возвращается мадемуазель с Гастоном.

— Если вы сейчас дадите мне чемодан, мадемуазель, — говорил Гастон, — я отправлю его на станцию с гостем, который едет на поезде в Париж. И вы таким образом сэкономите на такси и на чаевых носильщику. А что у вас еще?

— Да сумка, — сказала мадемуазель, открывая дверь. — Я могу ее сама нести.

Флора сунула открытку в карман, мадемуазель закончила упаковывать вещи. Гастон помог ей запереть чемодан, привязать бирки, подхватил его и ушел, пожелав спокойной ночи и приятного путешествия.

— Иди спать, детка. Я уеду завтра до того, как ты проснешься.

Мадемуазель холодно клюнула Флору в лоб.

— Желаю успеха, малышка.

Слишком поздно было возвращаться к открытке. Флора пробормотала что-то, чмокнула мадемуазель в пухлую щеку и пошла к себе, сунула открытку в комод и прикрыла ее бельем; она доставит себе удовольствие как следует рассмотреть ее завтра. А сейчас вытащила еще одну подушку и положила так, чтобы лечь к ней спиной, прижаться, как к воображаемому гладкому прохладному ласкающему мрамору.

ГЛАВА 8

Дружеский настрой и чувство юмора Шовхавпенсов — их фамилия стала известна после упоминания ее Ангусом — действовали как катализатор на отдыхающих в Динаре. Для Элизабет, Энн, Мэри, Дотти и Долли не имел значения возраст партнеров, они играли в теннис с детьми, в бридж — с их родителями, в рулетку — с Ангусом, Милли или собственной матерью. Они танцевали с Космо, Бланко и братом, ходили по магазинам. Более искушенные Мэбс и Таши, явившиеся из Парижа, не могли все повернуть по-своему. Да, им семнадцать, и, конечно, они затмевают других девочек, носят короткие дамские стрижки, пользуются губной помадой, когда Милли не видит, стараются сбросить детский жирок, умеют танцевать не только чарльстон, но и фокстрот, но им еще учиться и учиться легкости манер голландских сестер. Под их благотворным влиянием молодые люди из разных отелей объединялись в компании, которые носились по городу, перетекая из одной в другую, как птичьи стаи. Три девочки из „Британик“ знали мальчика и его сестру из „Марджолайн“, у них была кузина в „Англетер“, школа которой играла в крикет со школой Космо и Бланко.