– Мама! – начал Митяй.
– Заткнись! – рубанула воздух Марфа.
– Чурбан! – повернулась к мужу Настя. – Пошел ты к черту со своей сибирско-куртуазной наукой!
– С какой моей наукой? – вытаращился Митяй.
– Марфа, что писать? – спросила Настя.
– Сама собрази.
Они стояли у кровати Параси: Аннушка, Степка, Марфа, Настя, Митяй с Илюшей на руках.
– Прощайте, мои любезные! – с тихой улыбкой проговорила Парася. – Извините!
– Погодь! – остановила ее Марфа. – Мы к тебе с радостной новостью. Настя, читай.
– Письмо, от Василия, – заикалась и мяла в руках листок Настя. – могу все прочитать, но главный смысл – нашелся Егорка, жив-здоров, у них все в порядке.
– О-ой! – освобожденно простонала Парася и закрыла глаза. – О-ой!
Она умерла с улыбкой на губах. Последние путы, державшие ее на земле, порвались.
– Аннушка, Степка, идите во двор, – велела Марфа.
– Мама спит? – спросила Аннушка.
– Идите! – повторила Марфа.
– Она… – начала Настя, когда дети ушли.
– Кончилась, – ответила Марфа, – скончилась моя сестричка. За бабкой Агафьей сходите и тетей Катей, они других женщин позовут, родным обмывать и обряжать покойницу не положено. Митяй, насчет гроба распорядись.
Настя и Митяй вышли на крыльцо, переговариваясь. Она пойдет за бабами, а он к деду Федору гроб сколачивать.
От калитки бежала почтальонша Верка, ее велосипед валялся на улице, даже не прислоненный к забору.
– Парася! Парася! – кричала Верка. – Телеграмма! Из Москвы! От Василия! Нашелся Егорка!
Она затормозила у ступенек. Митяй и Настя смотрели на нее сверху вниз с таким изумлением и оторопью, слово не русским языком радостную весть донесла, а на китайском промяукала.
– Вы чего? – спросила Верка. – Где Парася?
– Умерла, – ответила Настя.
– Она уже знает, – сказал Митяй. – Знала, – поправился он.
Церковь в Погорелове открыли через несколько месяцев после начала Войны. Епархия прислала священника. Батюшка Павел был очень молод, бороденка куцая, но, по общему мнению, старательный и ответственный, голос имел не басовитый, но зычный. Попадья – матушка Елена – совсем девчонка. Поговаривали, что отец Павел женился второпях – неженатому бы приход не дали, а приходы открывались повсеместно, священников не хватало. Как бы не женился, главное – счастливо. Матушка уже ребеночка родила и вторым ходила.
Настя в блокадную зиму видела много трупов, но покойников все-таки боялась. Когда умерла мама, Настя была так слаба, что на страхи не находилось сил. Несколько смертей случилось за то время, что жили в Погорелове, Настя приходила в дом покойного, выражала соболезнования и старалась не смотреть на гроб, в котором лежал мертвец.
Марфа сказала, что похоронят Парасю по чину, благо безбожники одумались, храм открыли. В чем состоит «чин», Настя не представляла, Марфа ни её, ни детей из дома не отослала. Степку-то и не выгнать, а она, Настя, удрала бы, да неловко. Аннушке-то, заикнулась Настя, может не стоит присутствовать? Пусть будет, отказала Марфа, запомнит, как мать провожали.
Женщины обмывали и обряжали тетю Парасю за занавеской. Бормотание молитв чередовалось с вполне здравыми комментариями. Если принять за здравость разговоры с покойницей. «Вот и чистенькая ты у нас, Парасенька! Славно мы тебя убрали, как невесту. Осталось только босовики надеть».
Настя знала, что босовики – это сшитая из белого холста в несколько слоев обувь покойника. Что белую тряпочку к вешнему углу дома прибили, чтобы душа тети Параси могла в течение сорока дней прилетать и вытирать слезы. А рядом с гробом будет стоять чашка с водой – чтобы душа могла умыться. Как только тело вынесут из дома, лавку перевернут, положат камень – серовик. Он будет находиться в доме шесть недель – чтобы новых покойников в доме не появилось в ближайшее время.
Степан с дедом Федором внесли гроб и поставили на лавку.
Одна из женщин принюхалась к дереву, поковыряла его ногтем:
– Не из осины?
– Обижашь! – всплеснул руками дед Федор. – А то мне неведомо, что осина иудино дерево!
Марфа положила в гроб кудели, накрыла белой простыней, потрогала ладонью:
– Не жестко ли? Настя, как думаешь?
– Э-э-э… – только и смогла проблеять Настя.
Кому жестко? Покойнице?
Тетя Катя, сестра тети Параси, положила в гроб подушку в красивой, с кружевами и прошвами наволочке.
– Не туда, – сказала Марфа, – тут ноги, надо, чтобы лицом к иконам.
Марфа и Митяй вынесли тетю Парасю и положили в гроб, все это время звучали молитвы. Покойницу заботливо укрыли саваном, на сложенные руки положили икону.
– Не так, – опять не понравилось Марфе. – Ликом Богородица должна на Парасеньку смотреть.
И снова заунывные молитвы, перемежающиеся деловыми распоряжениями.
– Не дави, – сказала Аннушка Насте.
– Что? Извини!
Настя прижимала к себе девочку все сильнее. Аннушка, пугливая до крайности, сейчас почему-то не выказывала страха. А Настя задавалась вопросом: сколько еще продлится этот «чин»?
– По умершей дочери причет, – попросила Марфа бабушку Агафью, – помните?
– Как же!
И затянула нараспев:
Ой, да ты моя донечка!Ой, да ты моя милая!Где ты моя красавица?Куда делась пташечкаДа за што же ты на меня обиделась?Да за што же ты рассердилась?Ой, да зачем же ты меня покинула,Сироту-то меня горе-горькую.Кому я теперь пойду?Кому печаль мою расскажу?Ой, да ты моя донечка…
Женщины плакали, мужики шмыгали носами.
– Зови мужиков, – сказала Марфа сыну. – Выносите гроб, ногами вперед.
У дома, оказывается, стояла телега, на которой привезли гроб, на ней же гроб, уже с покойницей, отправился в церковь. Марфа сказала, что проведет в храме ночь, во всенощном бдении, и чтобы они явились в церковь утром – на литургию и отпевание. Настя и Катя пусть займутся приготовлением поминок, без роскошества, но блины и кисель – обязательно. Блины – на маленькой сковородке печь.
Марфа отдавала распоряжения явно через силу. В черном одеянии, с черным платком на голове, с почерневшим лицом – сама как покойница.
Ночью, прижавшись к мужу, Настя шептала:
– Ты читал повесть Гоголя «Вий»? Там бурсака Хому Брута заперли на ночь в церкви читать отходные молитвы, а в гробу лежала ведьма, к ней всякие чудовища сбегались.
– Что ты несешь? Тетя Парася – ведьма?
– Нет, конечно. Но каково твой матери одной сейчас ТАМ!
– Спи, не выдумывай!
– Обними меня покрепче.
ТАМ, в храме, Марфе было очень хорошо. Женщины по очереди читали Псалтыри. Особенно славно удавалось псалмопение Степаниде-поповне, дочери отца Серафима, погореловского батюшки, отслужившего в их приходе лет сорок и арестованного в тридцать седьмом году, когда церкви закрывали.
Ближе к ночи, поблагодарив женщин, Марфа отправила их по домам. Наведался отец Павел с матушкой Еленой. Предложил совместно всенощную служить. Марфа с благодарностью отказалась, хотела наедине с сестричкой побыть. Поп с попадьей сразу не ушли – почитали Псалтыри. Павел читал справно, а Елена, спотыкаясь, заметно было, что к святым текстам не приучена.
Наконец, они ушли, Марфа осталась одна. В пустой темной церкви. Гроб. В ногах его стоит клирос, на котором лежит Псалтырь, освещаемый единственной свечкой…
Марфа прожила на белом свете почти пятьдесят лет, но никогда в ее жизни не было дня или ночи, наполненных абсолютной благостью – как эта всенощная в ночном храме. Она, стоя, читала Псалтырь за клиросом, буквы при слабом свете расплывались, но многие тексты она помнила наизусть. Уставала, садилась на табурет рядом с гробом, разговаривала с Парасенькой. Марфа рассказала ей всю правду, покаялась в грехах. Что дети ее не от законного мужа Петра. Митяй – от свекра, Степка – от Камышина. А Петра она убила в Блокаду, подушкой придавила, а потом на улицу выволокла и бросила… как собаку. Нет прощения, грехи ее неискупаемы…
Парася, мертвое тело, лежала в гробу каменно-молча. Но Марфе казалось, что дух Параси витает тут же: утешает, ласкает, успокаивает, даже шутит.
– Если бы меня за Петра выдали, – хихикнул дух, – я бы сбежала на следующий день после свадьбы. Хоть на шахты, хоть на тракт, хоть к черту лысому.
– Не вспоминай его в храме, – попеняла Марфа. – Заболталась я. Почитаю еще тебе…
В детстве богомольная мать постоянно заставляла Марфу читать святые книги, зубрить. К юности Марфа эти книги возненавидела. А сейчас тексты старославянской напевности ложились на сердце в возвышенной благости.