он сам себе. И он задумался.
Чрез несколько минут за ним раздался голос княжны:
— Что вы сказали Агаше? За что вы её обижаете?
— Я... я ничего. Ей Богу ничего... — смутился Хрущёв оборачиваясь.
— Как ничего! — строго проговорила Анюта. — Она и к столу идти не может. Она лежит на постели и плачет пуще, чем я поутру. А вы знаете, какая она хохотунья...
— Да я, ей Богу, ни при чём... Ах, Господи! Что ж это?
— Она говорит, вы её обидели. Меня злой лгуньей обозвала. Заливается, плачет. Её уж водой и спиртом в себя приводили...
— Ах ты, Господи! — воскликнул Хрущёв, хватаясь за голову. — Ведь и в самом деле я дурак, глупее глупого. Нашёл время...
— Да что вы ей сделали? Что сказали?
— Что сказал?.. Сказал, что я... Что дубина я из дубин, дурак из дураков. Подите, княжна, скажите, что я прощенья прошу. Ради Создателя прошу простить меня и идти к обеду. Я без неё не сяду, скажите, а голоден, скажите, так, что умереть за час времени могу.
Княжна невольно улыбнулась и пошла к себе на половину. Через полчаса обе девушки вернулись вместе. Хорошенькая Агаша, вся пунцовая, ребячески печальная, с заплаканными глазками, казалась ещё краснее и ещё несчастнее, около бледного и злобно сурового лица княжны.
Все шли уже садиться за стол с шумом, говором и смехом. Каменский решился подойти к невесте, рассчитывая на её сдержанность ради гостей и приличия.
— Ныне самый счастливый день моей жизни, Анна Артамоновна, — произнёс он полушёпотом и торжественно. — Я молю Бога, чтобы он послал и в ваше сердце хоть сотую долю моего к вам чувства.
Княжна презрительно глянула на него чрез плечо и громко отвечала резким, металлически звенящим голосом, несмотря на то, что многие прислушивались, идя мимо них.
— Ныне самый глупый день в вашей жизни! О нём много смеху впереди! Молите лучше Бога — никогда вам такого другого дня не посылать. Зачем людям на потеху быть.
— Я вас даже и не понимаю!
— Разумеется. Но завтра же, вы...
Княжна колебалась, сказать намёк или удержать порыв злобы. Вид проходящего с матерью Бориса вразумил её.
— Поясните. Завтра?
— Завтра утром сам батюшка вам пояснит всё. Либо кто-нибудь вот из гостей...
— Из гостей? Кто же?
— Да первый попавшийся. Не знаю.
— Я ничего, извините, не пойму, — насмешливо уже произнёс Каменский. — Вы опять, кажется, грозитесь только. Уж и мне пожалуй тоже начать вас пугать, ради забавы.
— Не можете. Здесь не огород и я не ворона! — отрезала княжна.
X
Разумеется, все видели бледное лицо княжны и странное выражение его, но теперь всем было не до неё. Поговорили, посудили, пошутили и бросили.
Да и какое дело им всем, что хозяйка дома, красавица и богачка, выдаётся теперь насильно замуж за старого и уродливого человека, по прихоти отца "загадчика".
Один князь часто искоса взглядывал на дочь с участием.
Среди обеда — самый почётный гость князя, сидевший по правую руку от него, — преосвященный московский, предложил выпить за здоровье помолвленных.
Наступило молчание и архиерей вымолвил:
— За ваше здоровье, почтеннейший мой, любезнейший и глубоко мною чтимый и уважаемый друг; в юности своей мой ученик, а ныне мой покровитель.
Слова эти относились к сенатору Каменскому, который встал и поклонился архиерею.
Все переглядывались.
— Дай вам Бог любовь да совет!
Все поднялись, поздравляя жениха и невесту.
Княжна стала ещё бледнее и глаза её, ярко горя, не отрывались от лица архиерея.
"Так вот где разгадка почти всего! — думала она. — Так батюшка не свою волю творит. Жалеет меня, но сам боится ослушаться! О! с лёгким сердцем уйду я теперь с Борисом."
Княжна поняла теперь всё по-своему.
Архиерей, которого очень уважал князь и даже как бы боялся, был большою силой в Москве, в особенности в царствование Елизаветы Петровны, которая его лично знала и всегда навещала, бывая в Москве. Когда, около года назад, князь заметил и понял, какое чувство возникло между его дочерью и Борисом и потребовал внезапно разлуки их, то архиерей этот, — как потом узнала княжна, — играл видную роль во всём. Она не знала только, до какой степени в этом деле повиновался отец влиянию преосвященного и в какой мере следовал собственному влечению сердца, собственной воле.
"А будь — что будет. Я сама за себя постою!"
Пока княжна поникла головой над тяжёлой разгадкой всего, что составляло её горе, а теперь толкало на отчаянный шаг — Борис был вне себя от гнева, который его буквально душил. Он не мог понять намёка из слов пастыря, но этот тост за жениха и невесту, по обычаю, который его не мог конечно удивить, всё-таки, казалось, перевернул ему всю душу.
"Когда наконец ночь наступит, думал он. Сил не хватает".
— Борис! — раздалось громко против него за столом, и он увидел друга со стаканом вина. Хрущёв усмехнулся ядовито.
— Бери свой, выпьем.
— Изволь. За что? — угрюмо отозвался Борис.
— За невесту! — сказал Хрущёв.
— От всей души... но только за её здоровье... — оттенил он намеренно слово: только.
— Ну да, за здоровье и за успех во всём... — рассмеялся Хрущёв.
Несколько гостей приглядывались и прислушивались, почуяв что-то в голосе молодого человека.
Они выпили по стакану...
— Наливай новый! — сказал Хрущёв и, налив себе, обождал, чтобы сержант сделал тоже самое, а затем произнёс, глядя на него: — Теперь давай пить за здоровье жениха, только по секрету. Промеж себя...
Борис не понял. Приятель чрез стол смеялся, глядя ему в глаза. Каменский обернулся на слова Хрущёва, которых он ожидал заранее, но молодой человек сидел к нему боком и глядел только в лицо Бориса.
— Пей же за жениха. Промеж себя вдвоём выпьем за его здоровье. Дай Бог ему счастья, долговечия, успехов на службе государевой, а главное, чтоб его супруга обожала и на край света за ним бы пошла, если бы он того пожелал... Так ли я сказываю, княжна? обернулся он к Анюте чрез стол.
Все молчали и смотрели тоже на девушку. Лёгкий румянец набежал на щёки княжны.
Она взяла стакан в руки и, при всеобщем молчании, громко произнесла, обращаясь к отцу мимо всех, так как