Читать интересную книгу Огненная земля - Аркадий Первенцев

Пришедший с передовой Батраков снял мокрую плащ- палатку, отряхнул ее и повесил на крюк.

— Мы следили с Рыбалко за бронекатером. Надо запретить засветло к нам добираться. Дуриком могут утопить хороших ребят.

Озябшими и мокрыми пальцами Батраков расстегнул ватник, стащил его, поерзывая плечами, и остался в гимнастерке. Золотой шеврон морской пехоты на левом рукаве испачкался и почернел; на спине белели пятна и видны были потертости от ремня автомата. У Батракова была худая шея и заросшее лицо, но глаза его были все так же ясны — серые, с обычным, недовольным прихмуром.

Между Букреевым и его замполитом сложились и не нарушались хорошие, чистые отношения, очень помогавшие им. И тот и другой ценили и понимали друг друга, и каждый из них старался взять на свои плечи побольше забот, которых было, конечно, не мало. Мужская их дружба не оттенялась внешне, но внутренне все бывало иногда очень трогательно. К примеру, был такой случай. У Букреева протерлись подметки и сапоги его протекали и с наступлением дождей почти не успевали высохнуть. Запасной обуви не было, и комбату приходилось трудно. Однажды, прийдя из окопов особенно раздосадованный, Букреев сбросил сапоги и забылся тревожным сном. Компункт обстреливали. Проснувшись от настойчивых ударов, Букреев увидел сгорбившегося у коптилки замполита, пристукивающего молотком. Что он мастерит? Букреев присмотрелся, и краска залила его лицо. Замполит прибивал к его сапогу подметку.

— Николай Васильевич, — сказал не без дрожи в голосе Букреев. — Ну, зачем, Николай Васильевич?

Батраков смущенно повернулся к нему.

— Проснулся не во–время. Хотел тишком–мишком подкинуть.

— Зачем же ты сам? Мог бы Манжула…

— Он не специалист. А я по старой привычке. Я всегда сам себе починял. — В словах Батракова слышалось смущение. — Попросишь кого‑нибудь, еще испортит.

— И колодки где‑то достал?

— Сам вырезал.

— Когда же?

— Между делом. Простудишься, что с нами будет? Ты же голова всему.

Растирая захолодевшие руки, Батраков склонился над Куриловым, записывавшим приход бронекатера в журнал боевых действий. Дверь во второй кубрик была полуоткрыта, и оттуда доходил свежий воздух. Поддежурный главстаршина спал на верхних нарах, и в кубрике слышалось его тяжелое всхрапывание.

В это время Шалунов, выйдя из лодки и выгрузив при помощи двух своих матросов и ординарцев тюки, завернутые в парусину и перевязанные джутовым шпагатом, пошел к командному пункту глубинными ходами.

Старший морской начальник, как громко именовался молоденький лейтенант, получив приказание комбата разгрузить боеприпасы, доставленные бронекатером, позвонил Рыбалко. От него к блиндажу старморнача, вырытому в обрыве, уже спускались несколько автоматчиков, чтобы начать выгрузку.

Ход сообщения — ровик в человеческий рост — выходил к обрыву. Оттуда по извилистой промоине текла желтая грязь. Тяжело нагруженные моряки катера, Манжула и Горбань шли позади Шалунова. Встречаемые по пути подносчики патронов, связные или саперы, попрежнему улучшавшие предполье, пропускали гостей, притираясь к стенкам. В нишах, накрывшись плащ–палатками, отдыхали люди резервных взводов. Дождь стучал по брезентам. Шалунов сразу, всем своим существом, ощутил промозглую сырость и понял, как тяжелы условия окопной жизни. Если вначале, взбираясь по обрыву и увязая в грязи, он бранился и подтрунивал, то теперь замолчал, посерьезнел.

Только что Шалунов был еще горд самим собой — как же, прорвал блокаду на виду у людей, понимавших толк в таких делах. Хотелось немедленно в кругу друзей похвастать хитростью, ловкостью, мастерством. Но теперь… Здесь испытали больше, здесь никого не удивишь. Встречались люди строгие, худые, грязные, но серьезные. Просидев три недели в земле, под открытым небом, под огнем, они приобрели совершенно новые черты и нисколько не были похожи на тех моряков, которых он поторапливал при посадке в геленджикском порту. Ими командовал тот самый офицер–пограничник со шпорами, в кавалерийской Шинели, забрызганной песчаной грязцой, которого они встретили в портовой столовке, в задымленном туманами приморском городе.

За Шалуновым, сгибаясь под тяжестью тюков, завернутых в парусину, брели матросы. И Шалунов вообразил себя каким‑то восточным ханом, идущим с богатыми дарами на поклон к победителю.

Траншея поднялась в горку и вывела к орудийному дворику.

Войдя на компункт, Шалунов осмотрелся со света, шагнул вперед и, чувствуя, как у него закипают ненужные слезы, принялся тискать в своих объятиях и Букреева, и Батракова, и Курилова, и кока…

Гурьбой ввалились Рыбалко, Линник, Степняк. Шалунова любили и как хорошего боевого офицера и как общительного товарища.

— Яки новости на Большой земле? — допытывался Рыбалко, толкая Шалунова кулаками в грудь. — Яки новости?

Быстрыми ловкими движениями • Шалунов разрезал шпагат на тюках, раскатал парусину. В тюках не было ни патронов, ни сухарей, но были газеты — и «Правда», и «Известия», и «Красный Флот», и «Красная Звезда», и своя флотская, сопутствовавшая их радостям и горю — «Красный черноморец». И газеты, освобожденные от тугого шпагата, рассыпались, к ним потянулись озябшие, обветренные руки. Все замолчали и только читали, а Шалунов, спрятав в ножны кинжал, смотрел на всех и качал головой. Неужели этот человек, похожий на цыгана, — с узкой черной бородкой и есть Рыбалко, а этот с большими, словно обведенными сажей, глазами и запавшими обожженными щеками — красавец Степняк? А Букреев, всегда чистый, выглаженный, подчеркнуто подтянутый, неужели это он этот человек с некрасивой щетиной, закрывшей почти все лицо? А Батраков…

В газетах, привезенных Шалуновым, был опубликован Указ Верховного Совета о награждении их за форсирование Керченского пролива. Указ правительства передавали по радио, но всем хотелось прочитать свои фамилии собственными глазами. К единственному светильнику склонились напряженные и озабоченные лица. Вот послышались восклицания, смех, похлопывание ладоней по коленям и спинам. Все было написано в газетах, изданных на Большой земле. Там узнали о них, никто не представлял себе их страданий, но их подвиг стал известен. Их страдания остались здесь, с ними, а там гуляла о них крылатая, красивая слава. Они не были одиноки. Страна следила за ними, помогала, ценила, одобряла.

Букреев несколько раз перечитал свою фамилию под портретом. И ощущение удовлетворенной радости какой- то теплотой разлилось по его телу. Он жал чьи‑то протянувшиеся к нему руки, сам кого‑то поздравлял, расцеловался с Рыбалко, с Манжулой, награжденными орденами Ленина, и ласково назвал Горбаня Сашей.

— Теперь держись!

— Напишем на линкор, товарищ капитан?

— Напишем, конечно. Кстати, надо будет в госпиталь отнести газеты, там у нас несколько героев: Таня, Цыбин, Зубковский…

— В госпиталь я сам схожу, — предложил Шалунов. — У меня поручение к Тане от Курасова. Да… совсем забыл. Вам тоже посылки есть от адмирала и Шагаева.

Шалунова мяли в объятиях, благодарили. Большой и неуклюжий в своем кожаном костюме и высоких сапогах, он стоял по середине кубрика и улыбался. Газеты и листовки разобрали и унесли на передовую. Компункт опустел. Шалунов ушел к берегу за посылками.

Букреев писал Мещерякову.

«Батальон держится на прежних рубежах. Немцы не сумели сдвинуть нас ни на один шаг и пока, отказавшись от фронтальных атак, как вам известно, блокировали нас и хотят, вероятно, добить артогнем и измором. Награды Родины воодушевили моряков на новые героические дела. Вы спрашиваете в своем письме, переданном через капитан–лейтенанта Шалунова, каково положение с питанием и боеприпасами. Надо признаться, что люди батальона, в большинстве своем молодые и физически здоровые и к тому же все время пребывающие в сражениях, требуют много пищи. Оперативный паек был съеден в первые два Дня, так как состоял всего из двух килограммов подмоченных при высадке сухарей, плитки шоколада и консервов. Прорывающиеся корабли подвозят боеприпасы, но мало. Парашютные сброски почти прекратились. Приходится вступать в рукопашные схватки. Мы обшарили дно моря на небольших глубинах, очистили погибшие катера и мотоботы, чтобы пополнить запас патронов, но собрали немного. Продовольствие, сброшенное самолетами, мы отдаем раненым. Таким образом, единственным средством питания являются кукуруза в кочанах и пшеница, найденные нами в ямах, оставленные жителями. Но и эти запасы кончаются. Мы выкопали свеклу на огородах, съели тыквы. Мы не имеем табака. Люди курят вату, выдирая ее из своего обмундирования. Но, несмотря ни на что, батальон держится и готов выполнить любой ваш приказ…»

Перечитав написанное Букреевым, Батраков поднял набрякшие веки.

— На бумаге мрачно. Мы как будто жалуемся.

— Все так.

— Ты даже приуменьшил. Съедена вся кукурузная бодылка, перещелкали все семячки. Люди потеряли в весе ровно вдвое.