который всё время был хмурым и смотрел в пол.
– Король с налогом к нам тоже пришёл невовремя, – прибавил он. – Те, кто были им недовольны, по-видимому, снова сильно кричат.
– И угрожают, – сказал Волк.
– Наленчи съезжаются в усадьбы и протестуют, крика достаточно, – говорил Зубач.
– Потому что есть причина кричать, когда кожу сдирают, – вставил подканцлер Познаньский Иво. – Пусть бы король с землевладельцев и кметов брал, потому что ему кое-что принадлежит, но с духовенства… И нам прикажет платить налоги! Во что же обратятся старые привилегии!
Когда ксендз говорил, оживлялся всё больше, а его темперамент был, видно, горяч, потому что на его лице выступила кровь и руки дрожали.
– Сначала нам скажут платить змельный налог, опреки традиции, а дальше впрягут нас в иные повинности. Мы всё-таки к этому не обязаны… потому что, когда рыцари кровь одают, мы держим связь между людьми и Богом. Мы сидим на этой земле, но король и пан наш в Риме… Людвик не имеет прав ни на нас, ни на наше имущество. Это так! – договорил он и ударил по столу.
– Отец Иво, тогда и вы против короля? – ответил Судзивой.
– Не против короля, нет, – воскликнул Иво, – но против тех, кто ему плохое советуют.
Ксендз на мгновение замолчал и вскоре сказал:
– Но этот налог не только нас, он всех непомерно обременяет. Прости, Господи Боже, разве не его советовал канцлер Завиша, чтобы найти подход к пану? Но ему им пива наварит.
– Правда, – вмешался Домарат, – шум ужасный, чуть утихло и улеглось, теперь снова кипит. Вот бы король помнил, что у него только дочки, а у нас дочки не наследуют. Ни их, ни зятьёв к трону не пустят. Это громко говорят.
– Я знаю об этом, – сказал Судзивой спокойно. – Когда преждевременно сильный шум, это хорошо… Из большой тучи маленький дождь бывает.
– Не всегда, – шепнул ксендз Иво. – До некоторой степени человек терпеливо сносит, в конце на него нападает безумие.
– Как раз, если так плохо, – начал Судзивой, – мы, верные королю, должны стараться помогать и плохого не допустить.
– Отправить бы с этим в Краков, – сказал Иво, – сами мы ничего не сможем; или, скорее, в Буду, потому что с королевой Елизаветой об этих делах говорить напрасно, она отсылает к сыну.
– Да, – шепнул, смеясь, Домарат, – а сын отсылает к ней.
Они поглядели друг на друга, покачали головами и замолчали.
– Это беда, – закончил каштелян.
Судзивой поглядел вокруг, словно хотел убедиться, что находится среди своих и может говорить открыто.
– Вот как раз в то время, когда тут всё у нас возмущается, надо же было, чтобы пришёл Белый, как бы бросать вызов недругам. Тем не менее ему везёт… готовы собраться около него. Поэтому всем нужно пренебречь, а с ним покончить… иначе наша кучка верных королю…
– Хо! – воскликнул Волк. – Мы не сдадимся…
– Сначала нужно покончить с этим земельным налогом, – вставил Иво. – Пока он над нами будет тяготеть, мы покоя не вкусим.
– Касательно налога король наверняка должен созвать съезд, – сказал Судзивой.
– Снова в Венгрии? – спросил Домарат.
Ответом было молчание.
– Король не может далеко отъезжать, небось, назначит место где-нибудь у границы, – прибавил Судзивой. – А так как ожидается буря от землевладельцев, он предпочитает переждать её под собственной крышей.
Эта новость грустно отразилась на всех лицах.
Тот и этот ещё что-то вставили, было заметно беспокойство, а ксендз Иво больше других предвидел плохое.
Из его речи воевода уже мог убедиться, что духовенство, даже расположенное к Людвику лучше, было остывшым и готовым подать руку оппозиции. Он забеспокоился ещё больше. Так прошло время до вечера.
Когда это там происходило, Гневош возвращался от князя, ища воеводу. Не найдя его, сильно настаивая, из его дома он получил новость, что его нужно было искать в Перхне, и, не желая возвращаться ни с чем, отправился за ним.
Когда он подъехал, уже была ночь. Судзивой принял его весьма изящно. Было очевидно, что разговор с князем был ему на руку, вовремя и очень желанен.
Поговорив с Домаратом, когда лучшего места для такого тайного свидания не было, он решил там ждать князя.
– Скажите ему, что даю рыцарское слово, что ни засады, ни предательства нечего от меня опасаться. Пусть приезжает, вы с ним… буду его ждать.
Дали Гневошу проводника через лес, на более короткие дороги; он ещё раз отправился в дорогу, прося только Господа Бога, чтобы застать Белого таким, каким его оставил. Несмотря на свою привязанность к нему, Гневош теперь видел, что на его постоянство нельзя было много рассчитывать. Он приписывал это и грустному положению, и раздражённому.
Князь тревожно ожидал прибытие посла.
Сколько раз он гневался на себя, что разрешил съезд с Судзивоем, и сколько раз поздравлял себя с этим, не мог посчитать даже Бусько, который с его лица читал, как из книжки. Белый не перед кем не признавался в том шаге, которого стыдился и упрекал себя. К счастью, когда подъехал Гневош, он попал в хорошую минуту – князь решил ехать.
Он воображал, что своим авторитетом, красноречием, достоинством подкупит и ослепит воеводу и заставит его делать то, что захочет. Ему казалось, что сейчас дело обстоит хорошо, лучше, чем когда-либо. Судзивой вызывал его на переговоры – значит, имеет указание и разрешение на это от короля.
Ухватившись за эту мысль, заранее торжествующий князь сел на коня. Он вовсе не сказал слугам, куда направляется, и позволял догадываться, что едет ненадолго в Дренк. Он не взял с собой даже Буську и ему сопутствовал один Ласота и другой немой батрак, которого он обычно использовал, когда хотел утаить, что делал.
Из Перхна часть гостей на следующий день разъехалась. Помимо Домарата, остались ксендз Иво и Вилк. Последний в этот день спал, потому что много пил вечером.
Судзивой, желающий увидиться с князем и говорить с ним наедине, велел себе разбить отдельную палатку на песчаном берегу озера, отправил людей и там, довольно беспокойный, ждал Белого. Для Гневковского князя было очень важно даже фигурой и авторитетом пробудить в воеводе уважение. Поэтому он надел на себя самые красивые доспехи, одежды, плащ, а чем более бедным себя чувствовал, тем более достойным хотел показаться.
Ему также нужно было признать то, что мог на короткое время пустить пыль в глаза, представиться, как подобало Пясту.
Только вскоре это самообладание проходило – нетерпение делало его легкомысленным, порывистым, а вся серьёзность, с таким трудом принятая, исчезала.
По мере того как они приближались лесами к Перхну, князь становился более беспокойным,