В первом номере «Острова» напечатаны стихотворения Волошина, Вячеслава Иванова («Суд огня»), газеллы Потемкина, несколько стихотворений Толстого («Трава», «В городе». «Пастух»), цикл «Праздники Пресвятой Богородицы» Кузмина и три стихотворения Гумилева — «Царица», «Воин Агамемнона» и «Лесной пожар». На новое периодическое издание отозвался Ауслендер в «Речи»: «Не может не трогать единодушное стремление учиться и делиться своими достижениями с еще не достигшими, которое объединяет разных, по существу, поэтов, чьи имена представлены на обложке «Острова»…» В «Весах» была напечатана также благожелательная рецензия С. Соловьева.
Обложка первого номера журнала «Остров». Художник Л. С. Бакст, 1909 год
Но был и еще один отклик. Почему-то именно появление первого номера «Острова» вызвало болезненную реакцию некоторых царскоселов. 2 октября (спустя полгода после выхода журнала) в «Царскосельском деле» появляется пьеса «Остов, или Академия на Глазовской улице» (на Глазовской улице, дом 15/18, официально находилась редакция — по месту жительства Толстого). Пьеса была подписана Д. В. О-в, авторами ее были бывший приятель Гумилева Д. И. Коковцев и его отец И. Н. Коковцев[58] (по другим сведениям — Дмитрий Коковцев и П. М. Загуляев, автор фельетона про город Калачев). В числе действующих лиц пьесы были поэт Гумми-Кот, редактор журнала «Остов», — «глаза вареного судака. Тощ», «поэтесса с темпераментом и весом» Пуффи, «кошкодав» Портянкин, «уволенный за пьянство из штабных писарей», щеголеватый Брильянтин Вятич, Макс Калошин, «поэт, сделавший карьеру в веселых местах Парижа. Считается знатоком всех искусств, в особенности — порнографических карточек», Сергей Ерундецкий, «специализирующийся на особенностях сексуальной жизни наших предков-славян», граф Дебелый — «новоявленная знаменитость, подобранная в Париже на «внешних бульварах». Прическа парижских апашей», и Михаил Жасмин — «не любит женщин. Завит, нафабрен, нарумянен. На щеке мушка». Пьеса не отличается сложностью интриги. Участники журнала читают свои стихи (представляющие собой пародии на конкретные стихотворения Гумилева, Городецкого, Толстого, Кузмина, Потемкина и Кривича) и расхваливают друг друга. Пародии Коковцевых по типу напоминают скорее популярные на закате советской эпохи немудреные пародии-фельетоны Александра Иванова, высмеивающие содержание стихотворения, чем изысканные стилистические имитации Измайлова или авторов «Парнаса дыбом». Лишь в случае Толстого объект для пародии взят из «Острова». У Городецкого пародируется «Весна монастырская» — одно из самых известных его стихотворений (из книги «Русь»), у Кузмина — пресловутое «шабли во льду, поджаренная булка». У самого Гумилева объектом пародирования стали целых два стихотворения, оба из «Романтических цветов», — «Жираф» и «Перчатка». Приведем полностью первую из пародий:
Сегодня особенно как-то умаслен твой кокИ когти особенно длинны, вонзаясь в меня…В тени баобаба, призывною лаской маня,Изысканный ждет носорог…Вдали он подобен бесформенной груде тряпья,И чресла ему украшают такие цветы,Каких бы в порыве экстаза не выдумал я,Увидев которые пала бы в обморок ты…Я знаю веселые сказки про страсть обезьян,Про двух англичанок, зажаренных хмурым вождем,Но в платье твоем я сегодня увидел изъян,Ты вымокла вся под холодным осенним дождем.И как я тебе расскажу про дымящихся мисс,Про то, как безумные негры плясали кэк-уок…Ты плачешь… Послушай! где цепко лианы сплелись,Изысканный ждет носорог.
Примечательно, что некоторые мотивы этой пародии предсказывают последующие африканские стихи Гумилева. «Жарят Пьера… а мы с ним играли в Марселе…» Не менее забавно другое: обвиняя декадентов в «порнографии» (что было общим местом), отец и сын Коковцевы сами явно предпочитают шутки, относящиеся к «телесному низу», соответствующим образом деформируя вполне целомудренные стихи Гумилева и Городецкого.
«Царскосельское дело» претендовало на статус серьезного печатного органа. Оживленное обсуждение местных новостей сочеталось с интересом к высокой политике. Поддерживая программу октябристов, редакция бурно полемизировала с кадетами по аграрному и другим важным вопросам. Но в «городке» все происходило патриархально, по-домашнему. В том же номере, где был напечатан фельетон Коковцевых, выражалась благодарность кондитеру Голлербаху, спонсирующему женскую чайную «Союза 17 октября» сладкими булочками. Чтобы предлагать читателям такой газеты памфлет против неизвестных им поэтов и фривольные пародии на неизвестные им стихи, надо было иметь в ее редакции очень хорошие связи.
Но вернемся к злополучному «Острову».
Второй номер по составу был едва ли не лучше первого. «То было на Валлен-Коски» и «Шарики» Анненского, «Покойник спать ложится…» Блока, «Родина» Белого — этими вещами альманах открывался. Но и тексты молодых авторов — Толстого, Любови Столицы, Сергея Соловьева — отличались по меньшей мере высокой формальной культурой. Обращает на себя внимание наличие в списке авторов двух киевлян — Бенедикта Лившица (чья фамилия напечатана с ошибкой — Лифшиц) и Владимира Эльснера. Еще одно имя, вероятно, ничем не задержало взгляд немногочисленных читателей — Елизавета Дмитриева. Распространенные в России имя и фамилия под грамотным, умело сделанным сонетом. Ничего особенного… Разумеется, чуть ли не все молодые — последователи Брюсова. Включая и самого Гумилева, тоже давшего один сонет — «Я — попугай с Антильских островов…».
Номер, основная часть тиража которого так и не вышла из типографии, удостоился двух рецензий, напечатанных рядом — на соседних страницах одного и того же журнала. Одна рецензия принадлежала Кузмину, вторая, в нарушение всех принятых литературных условностей, — самому Гумилеву. Гумилев взялся рецензировать им самим изданный (точнее, недоизданный!) журнал, чтобы сказать о том, о чем Кузмин предпочел умолчать, — об Анненском[59].
Что же было на Валлен-Коски, что привлекло внимание поэта?
А ничего. «Шел дождик из мокрых туч», после бессонной ночи зевали до слез, а чухонец за полтинник бросал в водопад деревянную куклу. Но… «бывает такое небо, такая игра лучей, что сердцу обида куклы обиды своей жалчей». Слово найдено. Есть обиды, свои и чужие, чужие страшнее, жалчее. Творить для Анненского — это уходить к обидам других, плакать чужими слезами и кричать чужими устами, чтоб научить свои уста молчанью и свою душу благородству. Но… он всегда возвращается к своей ране, бередит ее, потому что только благодаря ей он может творить.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});