Эту последнюю новость я узнал с помощью радиостанции, которую приказал включить сразу по приезде — даже раньше, чем первый человек из личного состава базы подошёл к нашей машине, чтобы познакомиться. Информация сейчас была важнее всего.
И информации хватало. Больше того, она теперь поступала практически непрерывным потоком — причём каждое новое сообщение было интереснее предыдущего.
Столица капитулировала, а регент, оказывается, то ли погиб в бою, то ли покончил с собой; исполняющим его обязанности назначен риксминистр промышленности…
Слух об измене командующего Балтийским флотом. Забавно, если это правда. Это означает, что система центральной власти Империи окончательно распалась. Не факт, правда, что и все её отдельные звенья на местах тоже уже потеряли способность к действиям…
Вопрос о капитуляции всей Империи. Согласно непроверенным данным, соответствующие делегации направляются в Шлезвиг — город, где когда-то был подписан пакт о Рейнском союзе. Дождались…
И наконец новость местного значения: в Праге началось восстание.
Все красивые планы летели к чёрту.
Я обошёл грузовик, открыл дверцу и влез в кабину. С кузовом, в котором находился радист, её соединяло низкое окошко, не закрытое ни стеклом, ни пластиком. Можно переговариваться сколько угодно. Очень удобно. Я опустился на сиденье; слава Богу, сиденья в грузовиках этой модели были мягкие. Постарался расслабиться. Задумался.
Подумать было о чём.
Прага. Бывшая столица Второй Империи и, несомненно, самый прекрасный город Европы. Я имею смелость так говорить, несмотря на то что большинства европейских столиц я не видел. И несмотря на то что мне очень трудно объяснить — чем, собственно, этот город так уж красив, Площади, мосты, театры, соборы, королевские замки… — да, но ведь всё это по отдельности можно найти где угодно.
У этого города есть своё лицо. Вот и всё.
Я опять поймал себя на том, что думаю о городе как о женщине. А, в общем, — что странного? Рим — Рома — женского рода. Кстати, и Прага — тоже…
Всё логично.
И не будем развивать тему.
…Этой стране редко выпадало быть свободной. Сотня лет под австрийцами и потом ещё двести — под шведами. Только тридцать лет назад Чехия наконец-то получила независимость. Этот короткий отрезок свободы — о, как они были ему рады! Я в Чехии, разумеется, тогда не бывал, но я слышал рассказы многих эмигрантов, которым эта страна давала приют. Коротко говоря, там было хорошо.
Тридцать лет независимости. А потом войска Империи пришли вновь.
Нет, эта страна не погрузилась в такой же кровавый мрак, как лежащее сотней километров южнее Объединённое королевство. Особых внутренних волнений здесь не возникло, а имперская власть была мягче. Мягче — это в данном случае значит, что уничтожать всё здешнее население шведы не предполагали. Закрыли университеты. Провели среди интеллигенции серию профилактических арестов с последующими расстрелами. ГТП с поразительной быстротой создало здесь очень плотную сеть осведомителей, работа которой обеспечивала регулярные чистки — тоже, конечно, известно чем кончавшиеся…
Впрочем, всё это видится мне так сейчас — когда игра сделана. А, например, ещё прошлым летом я был в Праге во время конгресса — и ничего. Не возмущался. Уж не потому ли, что тогда у нас ещё оставалась какая-то надежда? Поражения на фронте, да, — но зато именно тогда нам наконец официально разрешили создать собственные вооружённые силы. Со статусом полноправного союзника Империи…
Нет, мы хотели не только выжить. Мы понимали, что как раз выжить-то, скорее всего, не удастся. Я уже знал, что бывает с теми нашими офицерами, которых армия Евроазиатского Союза берёт в плен. Три реальных варианта: расстрел, повешение, двадцать лет каторги. На другое, собственно, никто и не рассчитывал.
Так что — не надо. Не было у нас шкурных побуждений. И что победа нереальна — это мы прекрасно понимали. Но — вдруг чудо? Гражданская война четверть века назад была проиграна, но эта-то война — ещё не кончилась. И, пока она не кончилась, необходимо делать всё возможное.
Пусть даже это очень дорого стоит.
Будь мы все прокляты.
Ну хорошо, а что же теперь? Теперь, когда в Праге наконец-то — восстание? Ведь не отправят же нас его подавлять… Оттого, что я допустил такую мысль, мне стало очень стыдно — так, что даже пот прошиб. Но ведь с имперцев — станется. Ещё как станется, чёрт возьми. Вспомнились лица моих недавних знакомых из Русской охранной бригады. Господи, как же всё чудовищно переплелось!.. Самая высокая честь — с самым страшным позором. Белая гвардия — и наёмники нелюдей.
Нет, здесь этого не будет. Я пока не представляю, что именно я лично могу сделать, — но здесь этого не будет. Хватит.
…И пока я обо всём этом размышлял, радист принял ещё одно сообщение. Командование Первой дивизии РОА, как раз вышедшей в район Праги, открытым текстом объявило о своём решении включиться в борьбу за город на стороне восставших. Мотивы не комментировались. Всем частям и подразделениям армии, находящимся в пределах реальной досягаемости, предлагалось подтягиваться к Праге и присоединяться к сражению.
А вот теперь всё стало ясно.
Я оглядел построившихся передо мной людей и несколько секунд простоял молча, пытаясь удержать во взгляде всю окружающую панораму. Голубая небесная полусфера с багровеющим солнцем на западе, — да, с погодой в последние сутки стало значительно лучше; весна, уже совсем поздняя… Холмы по левую руку, пологие, но очень высокие — почти горы. Мягкая зубчатая каёмка соснового леса. По правую руку — тоже холмы, но низкие, уходящие в луга и поля. Извивы просёлочной дороги. И у конца этой дороги — посёлок. Собрание белых домиков с тёмно-красными крышами…
— Господа, — я выговорил это слово чётко, но сразу же почувствовал, что оно — фальшиво. Ну, не «товарищами» же мне их называть… — Я, поручик Рославлев, принимаю командование вашим отрядом…
Забавно: я никогда не обдумываю заранее, что говорить людям. Когда нужно — слова отливаются сами. Как сейчас.
— …Таково решение, и мы его выполним. Скажу от себя. Сейчас уже неважно, какие на нас погоны. Сейчас — только мы сами… Мы сами должны…
Всё-таки сбился. Впрочем, теперь это уже не имеет значения.
Я стоял на обочине шоссе и смотрел, как на него выползают машины.
Все три наши машины. Наверное, это должно быть смешно.
Как обычно в подобных случаях, я попытался взглянуть на свою фигуру со стороны — и мне стало ещё смешнее. Полководец.
А всё-таки — дослужился до командующего отдельным соединением…
Конечно, как же нас ещё назвать. В первом же разговоре с подпоручиком Тимченко выяснилось, что ни к одной из трёх дивизий Армии этот отряд почему-то не приписан. Забыли…
Белый отряд, произношу я шёпотом. Впрочем, гораздо больше мы сейчас похожи на одну из маленьких безымянных команд Бертрана Дюгесклена, которые рассыпались по Франции, разрывая в клочки армию Чёрного принца…
Только вместо принца у нас — всего лишь фельдмаршал. Его превосходительство Август Реншельд. Командующий группой «Сарматия», известный как самый жестокий военачальник Империи.
Если всё, что я о нём знаю, — правда, — значит, бои предстоят очень серьёзные. Просто так имперцы Прагу не отдадут, даже несмотря на то что война уже фактически кончена. Более того: если им позволит время, они могут сделать с Прагой то же самое, что они уже сделали с некоторыми другими восставшими городами. А именно — разрушить её до основания.
Надо спешить… Нет, спешить всё-таки не надо. Достаточно двигаться просто нормальным темпом, и завтра мы будем на месте.
О планах насчёт выступления на юг теперь, разумеется, придётся забыть. Хотя бы потому, что мы уже движемся в совершенно противоположную сторону — на север.
До группы Туркула — примерно триста километров… Но здесь, конечно, дело уже не в расстоянии. Жаль, что я так и не познакомился с Антоном Васильевичем. Что ж, зато теперь я попробую в миниатюре повторить его знаменитый марш. Точнее, марш полковника Дроздовского, в котором он принимал участие.
В миниатюре — потому что мне-то нужно пройти не девятьсот километров, а всего только шестьдесят. И людей у меня на порядок меньше. Поход Дроздовского, я надеюсь, рано или поздно войдёт в учебники истории, а вот наш — никогда.
И слава Богу. Не люблю я учебников.
Солдаты в строю перебрасывались какими-то словами — и вдруг я с огромным удивлением поймал себя на том, что не просто не слышу, а намеренно стараюсь к ним не прислушиваться.
А ведь — правда. В этом походе я даже почти не смотрел на моих новых подчинённых. То есть, конечно, я выслушивал их рапорты, запоминал лица, отмечал имена, — но они сами, они как личности, оставались для меня не более чем элементами простой схемы. Бумажные солдатики.