— Ну…
Я открыл рот, чтобы сказать, что жизнь у меня получилась гораздо скучнее, чем все вышеописанное — и закрыл рот. А ведь, если подумать — то у меня и вправду все это было, и погони и схватки и сокровища… Разве что любви я пока не встретил.
— Все же карманы? — неправильно понял мою задумчивость писатель.
— Да нет, я думал, что у меня скучная и неинтересная жизнь, пока не попытался выстроить рассказ. Как-то все получается так, что скуки и неинтересности в ней немного.
— Это потому что неинтересных людей — нет. В жизни любого человека столько событий, что хватит на захватывающий роман. Давай-ка в пивную зайдем, ты мне все вкратце подробненько и расскажешь.
Мы сели за столы, взяли по паре пива и бумажный кулек мелкой соленой рыбки, мне неизвестной — я пробовал питерскую корюшку, это не она[1] — и я коротенько, но во всех подробностях рассказал товарищу Птичкину о том, что произошло со мной после короткой встречи с ним в поезде.
— Ищешь и продаешь ненужные вещи, значит…
— Все лучше, чем попрошайничать или там воровать.
— Да нет, я тебя не осуждаю. Просто думаю, что просить о помощи, когда ты в ней нуждаешься — не стыдно.
Я развел руками:
— Я не могу просить. Натура не позволяет. Такое уж суровое талганское воспитание. Мне отец всегда говорил: «Никому не верь, ничего не бойся, никогда не проси».
Отец мой, кстати, хотя талганцем и не был, но говорил именно так. И нет, он не был уголовником[2] — он был экономистом. Хотя даже наши дворовые алкаши всегда с ним здоровались уважительно. Такой вот у меня был отец.
— Талганское воспитание, говоришь… Ершан, а ты в монастыре никогда не был?
— Нет, — удивился я вопросу, — А должен был?
— Уж больно твое воспитание суровое, прямо монастырское.
Я отпил пива. Среди завсегдатаев здешнего заведения мы с Птичкиным выделялись, как фазаны среди воронов. Вернее, как фазан и грач: я еще мог сойти за своего, даже с учетом тюбетейки — да вон сидит толстяк, который тоже носит тюбетейку, только не зеленую, а серую — а вот писатель в своем белоснежном костюме бросался в глаза.
— Нет, в монастыре не был. Даже случайно.
— Ну не был и не был. А что там за мемуары моряка ты нашел?
Я развел руками. Папку с рукописью так и не удосужился прочитать.
— Знаешь, а отдай их мне. Полистаю, может, даже обработаю — и издам. А? Если хочешь…
Он полез в карман за кошельком, явно пытаясь мне заплатить. Я посмотрел на него тяжелым взглядом. Птичкин рассмеялся:
— Над взглядом надо еще поработать. Человека ты им пока не убьешь. Разве что мышь.
Я рассмеялся и, хрустнув рыбкой, выпил еще пива. Вкусное, хотя пресноватое. Разбавляют его здесь, что ли?
— Или, если хочешь, могу зайти в твой Институт, поговорить, чтобы тебя не слишком сильно гоняли на экзаменах?
— Не надо!
Вот только этого мне не хватало! Мало того, что я и так становлюсь какой-то чересчур известной личностью на своем курсе, мало того, что Свинка-Нитка пообещала взять меня под свой личный контроль — так еще в институт придет писатель, чтобы договориться о моем поступлении. После этого на меня весь Институт начнет пальцем показывать!
— Знаменитая талганская скромность, — хмыкнул Птичкин.
[1] Снеток — псковская рыба, которую ловят в Чудском озере и сушат. С пивом хороша, а еще ее кладут в борщ по-псковски.
[2] «Не верь, не бойся не проси» — основная тюремная заповедь. А вовсе не песня девочек из «Тату»
Глава 42
— У моего отца был точно такой же.
— У моего тоже, — сказал я, поправляя лацканы своего свежекупленного костюма.
На самом деле у моего отца такого костюма не было. Ни по покрою, ни по цвету. Отец вообще предпочитал костюмы скромного серого цвета, отчего его принимали за кгбшника. А может и не из-за костюмов, просто отец выглядел так, строго. Он умудрялся выглядеть строго даже шортах и футболках, не говоря уж о джинсах и водолазках. Но рассказать о своем отце и его пристрастиях в одежде я не могу. Просто потому, что вошло все это в моду гораздо позже нынешнего времени.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Я еще раз покрутил перед собой выцыганенное на время у Армана — у кого же еще — зеркальце. К сожалению, было оно категорически скромных размеров и полное впечатление о том, как я теперь выгляжу, сложить не удавалось. Хотя что там складывать? Черный костюм на голое тело, борода и тюбетейка. Это, знаете ли, такой образ, который и захочешь не забыть, да не получится…
Быть, говоришь, неприметным?
Может, ну его, образ талганца? Меня и так уже, по-моему, все кому не лень запомнили. Сбрить бороду, подстричься, сменить несколько осточертевшую тюбетейку на кепку…
Из зеркала на меня хмуро посмотрел тип в зеленой тюбетейке и с редкой бородой, почему-то рыжеватого оттенка. Из-за чего я несколько смахивал на Рамзана Кадырова, да благословит его Аллах.
Я снял тюбетейку, почесал свой бледный впалый живот, запахнул пиджак и задумчиво прикрыл часть бороды ладонью. Может, немного оставить? Например, вот так — под Арамиса? Нее, ерунда какая-то получится. Или вот так — как у капитана дальнего плавания. Шкиперская борода, сказать[1]…
Порывшись в своих вещах — когда я успел обзавестись таким количеством барахла?! — я нашел трофейную кепку. Задрал край над козырьком, с понтом фуражка, нацепил ее на голову. Посмотрел на свой профиль, скосив глаза на отражение.
Капитан, вылитый капитан… Только трубки не хватает.
— Трубки не хватает, — тут же отозвался Берген, который валялся на кровати и лениво подкалывал меня от нечего делать, строчки учебника по химии у него уже плавали перед глазами, по его же собственным словам.
Я тут же вырвал из тетрадки листок и свернул из нее что-то типа трубки. Или огромной козьей ножки[2]. Хм. Теперь на меня из зеркала, вместо капитана смотрел папа дяди Федора.
— На моего деда Аримеда похож, — откровенно заржал Ирис, — тот тоже спинжак[3] накинет, картуз[4] наденет, вот такую цигарку скрутит — и сидит, байки травит.
— Ну вот, все испортил. Я может, всю жизнь мечтал моряком быть, а тут «дед Аримед»… — деланно обиделся я.
— Что, правда, что ли? — искренне заинтересовался Берген, — А почему в морское не пошел?
— Воды боюсь.
— А я, — Мамочкин поднял глаза от учебника, снял очки и потер глаза, — всегда хотел таблетки изобрести.
— Их, вообще-то уже изобрели… — не понял его мечты я. Да и вообще никто из присутствующих в комнате. То есть, Берген и Ирис. Наш донжуан, вместо того, чтобы готовиться к экзамену, опять натянул белые носки и отправился очаровывать девчонок общежития. Я вообще подозревал его в двух вещах: что он поступил в Институт потому что тут много девушек — по статистике на десять девчонок приходилось не девять, а пожалуй что пять-шесть ребят — и в том, что его родители — не просто так родители. Во-первых, он слишком спокойно относился к экзаменам, при том, что, несмотря на свою ловеласовскую сущность, легкомысленным человеком не был, а во-вторых — человека, живущего в городе, в общежитие, где для иногородних-то не всегда места хватает, просто так не поселят.
— Не, — робко улыбнулся Мамочкин, — Не такие. А пищевые таблетки. Чтобы съел одну — и наелся.
— Так и такие уже изобретены, — не удержался я.
— Как?! Когда?! Кто?!
— Котлеты называются.
— Тьфу ты! Я серьезно!
— И я серьезно. Если впихнуть в твою таблетку все необходимые человеку питательные вещества, белки, жиры, углеводы — она как раз с котлету размером и получится.
Мамочкин откровенно расстроился. Видимо, это действительно была мечта, а тут я, со своей реалистичностью…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— И вообще — подал голос Ирис, — Зачем таблетками питаться? В чем смысл?
— Ну, время на еду не надо тратить…
— Вот спасибо. В жизни и так удовольствий не до черта, — рассудительно заявил Ирис — а тут еще ты одного лишить хочешь. Хорошо еще, что ты таблетки, которые женщину заменяют, придумывать не стал… ты что там краснеешь? Придумывал, что ли?!