Читать интересную книгу Багратион. Бог рати он - Юрий Когинов

— Поверьте, ваше величество, россияне не должны простить сего великого конфуза, и сердце каждого из нас исполнится желанием отмщения. — Багратион высказал то, что у него было на душе.

— В вас, как в никого иного, я искренне верю, любезный князь.

Вся Россия — от роскошных царских дворцов до убогих серых изб в самых дальних губерниях — была взволнована и потрясена так печально закончившейся войной. Но наряду с болью вызревала в сердцах людей русских и неистребимая никакими невзгодами гордость за тех, кто проявил в единоборстве с неприятелем невиданную отвагу и храбрость. И более всего и ранее всех других мест сию великую гордость сынами русскими явила всей России Москва — ее первая и древняя столица.

У всех на устах и на слуху — от мала до велика — средь самых первых героев было имя Багратиона. Казалось, каждый дом в Москве готов распахнуть перед ним свои двери. А так в было на самом деле на стыке зимы и весны 1806 года. Приемы, обеды, балы — в самых знатных домах в честь генерала-героя.

Правда, в ту пору в Москву из Петербурга понаехало великое множество гостей, и все именитые, занимавшие самое высокое положение. К тому же и к войне имевшие непосредственное отношение. Достаточно назвать хотя бы Петра Петровича Долгорукова. Сей генерал-адъютант только что вернулся из Берлина, и его прямо распирало от величия той миссии, которая была возложена на его особу Александром Первым в столице Пруссии.

— Господа, могу заверить вас, что Бонапарт вскоре будет горько сожалеть, что решился на войну с Россией, — всем своим напыщенным обликом говорил этот молодой и самоуверенный дворцовый повеса. — Пруссия на сей раз выступит на нашей стороне, и тогда французам несдобровать.

Как бывает среди ребятни, тот, кто более других набедокурил, спешит всех уверить в своей полной невиновности. А ведь не только армия, в обеих столицах уже были наслышаны, чего стоил нам апломб этого царедворца и его уверения в Наполеоновой трусости там, под Аустерлицем.

Впрочем, Москва знала многое о причинах и последствиях катастрофы и судила о происшедшем, невзирая на лица и чьи-то прошлые заслуги.

— Господа, господа! — вдруг кто-то из особо осведомленных появлялся в одном из известных салонов. — Нехорошо, конечно, так о покойнике, но не удержусь: Бог шельму метит. О ком я? Вы разве не слыхали, из Вены пришло известие: скончался Вейротер. Да-да, тот самый, что составлял план разгрома Бонапарта под Аустерлицем. Ушел в мир иной от горя и злости, как выразился генерал Ланжерон.

— Ну уж нашли на кого сослаться! Сам он хорош гусь — показал себя на поле боя с самой, так сказать, наихудшей стороны. Из-за его трусости и неумелости, говорят, тысячи наших погибло. И верно поступил государь, предложив ему подать в отставку. Только он — передавали — уклоняется от сего решения. Вот, господ да, какие у нас генералы! Им, как говорится, плюнь в глаза, а они — Божья роса.

— А генерал Пржибышевский каков! Форменным предателем обернулся. Мало того, что сам перешел на сторону неприятеля, — весь свой корпус французам сдал.

Перебирались и другие имена. Все с тем же осуждением и гневом.

— А Голенищев-Кутузов каков! — вдруг вспоминал кто-то главнокомандующего и, озираясь, переходил на шепот: — Его, идет слух, государь направляет военным губернатором в Киев. Подумать только: с поста петербургского главнокомандующего, случись война в нашу пользу, далеко мог пойти. А тут — хлоп, в провинцию. А ведь вояка. Тут ничего не скажешь…

— Придворною вертушкою Михайла Ларионыч заделался, — подхватывал кто-то рядом. — На войне с турками, бывало, пулям не кланялся. А тут в последние годы матушки царицы — царство ей небесное! — Платону Зубову наш заслуженный генерал кофей в постель подавал. Вот что приближение ко двору может сделать с человеком!

Тут при слове «двор» все смолкали. У каждого на уме возникало то, что просилось на язык, но чтоб высказать вслух — ни-ни, упаси Боже! Лишь самые доверенные, самые близкие между собою, и то если с глазу на глаз, шепотом могли, вздохнув, посетовать: слишком уж молод и неопытен оказался сам государь. К Чему это он, не нюхавший пороха, вдруг объявился в армии, когда сам же назначил над нею главнокомандующего? Он кто, Петр Великий, что водил молодцов в атаку? Слава Господи, сто лет цари после Петра Алексеевича не появлялись на поле боя. Зато генералы преотлично знали свое дело и отвечали за свои действия сполна. И что же? Да ни одного конфуза не терпела за целый век русская армия! А мы, русаки, брали Берлин и Варшаву, да сколько крепостей в Крыму и на Дунае покорились нашей силе…

Багратион на Москве был нарасхват. Кто он, чей протеже и чей любимец? Вообще чей сродственник? Разводили руками и ничего определенного припомнить не могли. Это-то и покоряло: вот человек без протекции, без знакомства, а каких достиг высот! Впрочем, одно припоминали в его пользу — сподвижник Суворова. И мало того — по образу и подобию нашего самого выдающегося полководца!

Сие определение, уверяли доброхоты, слетело с уст графа Ростопчина. Уж он-то самый первейший друг князя Багратиона и не случайно одним из первых принимал прославленного героя в своем особняке на Лубянке.

Кому посчастливилось там побывать, потом передавали, каким пышным оказалось это торжество; Гостиная в доме, говорили, была украшена боевыми трофеями. Посреди едены — портрет Багратиона, вод ним — связка оружия, склоненные полотнища неприятельских знамен с золотыми орлами на древках. И тут же — несколько девиц, одетых в цвета мундира Багратиона и в касках а-ля Багратион, специально заказанных на Кузнецком мосту.

Какими только речами не приветствовали героя. Первым, конечно, вышел на сцену хозяин, граф Федор Васильевич. Был он хотя давно уж в отставке, но тоже в генеральском мундире с лентою через плечо. Сказал, что нет на Руси более храброго героя, более верного и преданного престолу и отечеству воина, чем князь Багратион. Дважды в минувшей войне — под Шенграбеном и Аустерлицем — он явился спасителем нашей армии, сиречь — спасителем чести нашего любимого государя Александра Павловича и спасителем славы русского оружия.

Слезы струились по лицу графа, когда он произносил эти слова. То явно были слезы восторга и счастья отдать почести тому, с кем сошелся коротко еще при покойном императоре Павле Петровиче и в искренность, добропорядочность, честность и дружбу коего поверил с первых же дней.

— Когда-то князь Багратион принадлежал моему лишь сердцу. Теперь он — в сердце всей благодарной России! — патетически воскликнул Ростопчин и, подойдя к месту, где сидел герой, горячо его обнял и трижды расцеловал.

Тут грянул оркестр. Затем появились на сцене две прелестные княжны — Валуева и Нелединская. Красавицы взяли Петра Ивановича за руки и подвели к декорациям на сцене, расписанным трофеями. Декорации раздвинулись, и под звуки торжественной музыки и пение хора за сценою открылась картина. На ней в зелени леса — храм Славы, а пред храмом — статуя Суворова. В вышине — полотнище со словами: «Суворов — отец русской славы, Багратион — сын ее!»

Что тут началось! Зал восторженно хлопал, раздавались возгласы, славящие героя, люди в экстазе вставали со своих мест и устремлялись к сцене.

На подмостках же действие продолжалось. Обе княжны поднесли герою лавровый венок. Он принял его и тут же увенчал им статую своего учителя — великого генералиссимуса, чем вызвал новый взрыв восторга присутствовавших.

Под конец, прежде чем открылся бал, на сцене объявился некий пиит и стал читать стихи, обращенные к Багратиону!

Славь тако Александра векИ охраняй нам Тита на престоле.Будь купно страшный вождь и добрый человек,Рифей в отечестве, а Цесарь в бранном поле.Да счастливый Наполеон,Познав чрез опыты, каков Багратион,Не смеет утруждать Алкидов русских боле…

Ростопчин ни в какую не хотел отпускать от себя героя.

— Кто ж тебе, князь, первый друг на Москве, коли не я? Вся первопрестольная нынче у твоих ног, имя твое на устах каждого истинного русского. Только у одного меня ты — вот здесь, — говорил Ростопчин, показывая на грудь возле сердца, забыв, верно, что за несколько часов до того он говорил: «Ты, герой, — в сердце всей благодарной России».

Но таков был он, граф Ростопчин, меток на слово, остер на язык, способный, коль надо, объявиться в нескольких лицах.

При Павле он быстро оказался в самых близких ему людях, стал камергером двора. Впрочем, знал цену государю и еще с тех пор, когда тот был великим князем, близким людям говаривал:

— Нельзя без сожаления и ужаса смотреть на все, что делает великий князь-отец.

При Павле он, первый из рода, оказался удостоенным графского Российской империи достоинства. А еще при Иоанне Третьем, любил сам рассказывать, его далекий предок мог быть возведен в достоинство княжеское, кабы умел глядеть далеко вперед, а не довольствоваться тем малым, что необходимо только в сей секунд.