решение этого вопроса, быть может, окажется затруднительным. Оно зависит от двух различных условий: во-первых, от приемлемости или неприемлемости чувств, побуждающих нас к поступку, независимо от общих правил нравственности, а во-вторых, от точности или неточности самих этих правил.
1. Я говорю, во-первых, что оно зависит от приемлемости или неприемлемости чувств: насколько последние побуждают нас к поступку или насколько они вытекают из нашего уважения к общим правилам нравственности.
Все поступки, которые нравятся нам, которые вызывают восхищение и к которым побуждают нас добрые чувства, столь же вытекают из самих этих чувств, сколь и из уважения к общим правилам нравственности. Человек, сделавший добро, был бы недоволен, если бы обязанный ему человек отблагодарил его услугой, повинуясь одному только холодному чувству долга, без всякого личного расположения к нему. Муж не будет доволен женой, если будет иметь повод подумать, что любовь ее основана не на естественном чувстве, столь необходимом в связывающем их союзе. Даже если сын и исполнял все, что требуется сыновней любовью, родители все равно будут жаловаться на его холодность, если он не будет выказывать нежной любви и уважения, которые так естественны в его положении. Сын всегда будет желать от отца еще чего-то, даже если бы последний исполнял все свои родительские обязанности, но зато не выказывал бы ему той любви и снисходительности, на которые тот имеет право рассчитывать. Во всех добрых и общественных чувствах нам нравится гораздо более, чтобы чувство долга скорее сдерживало, чем возбуждало нас, скорее не позволяло бы нам переходить за границы, чем указывало бы нам, что следует делать. Нам приятно смотреть на отца, вынужденного умерять свою нежность к детям, на друга, сдерживающего свою естественную преданность другу, на облагодетельствованного человека, проявляющего естественное чувство благодарности в умеренных рамках.
Относительно антиобщественных и злых страстей существует противоположное правило. Мы должны награждать из соображений великодушия и естественной признательности, не думая о том, что благодарность составляет долг; что же касается наказания, то мы всегда должны применять его более по чувству справедливости, нежели из необузданного побуждения к мщению. Нам больше нравится поведение человека, отзывающегося на обиду вследствие осознания того, что она заслуживает достойного возмездия за нее, чем вследствие порыва страсти к мщению. Мы уважаем человека, который с беспристрастием судьи руководствуется только общими правилами нравственности для определения степени возмездия, заслуживаемого каждой обидой в частности; который, поступая таким образом, обращает меньше внимания на переносимые им страдания, чем на страдания, предстоящие обидчику; который, даже негодуя, не забывает снисходительности и готов толковать общие правила нравственности самым кротким и выгодным для преступника образом и делать уступки, какие только могут быть дозволены здравым смыслом и снисходительным человеколюбием.
Из сказанного вытекает, что страсти, имеющие предметом личные выгоды, занимают в некотором роде середину между общественными и антиобщественными страстями. Преследование личных целей при обычных обстоятельствах должно определяться скорее общими правилами нравственности, чем нашим пристрастием к самой цели; но если бы мы не выказывали особенного рвения для достижения этих целей при чрезвычайных обстоятельствах, то показались бы бесчувственными, презренными или смешными. Самый последний купец унизил бы себя в глазах своих товарищей, если бы выказывал беспокойство или принимал меры, чтобы получить или не потерять шиллинга. Даже если бы он и находился в нужде, он не должен был бы обращать внимания на такую мелочь, по крайней мере, это не должно проявляться в его поведении. Положение его может, правда, требовать строгой бережливости и большой внимательности, но при побуждениях как первой, так и второй он должен иметь в виду скорее то, что строго предписывается правилами нравственности, нежели стараться получить такой-то барыш или избежать такого-то убытка. Бережливость его не должна быть основана на желании сэкономить какую-нибудь мелочь, его внимательность к своему делу – на страсти заработать несколько больше. Та и другая должны быть основаны на соблюдении общих правил нравственности, строго предписывающих подобный образ действий всем людям его состояния. Только в различии побуждений состоит различие в характере скупого и бережливого человека. Один заботится о ничтожнейших мелочах из любви к ним самим, другой руководствуется раз и навсегда принятым планом своей жизни.
Совсем по-другому бывает относительно важных и чрезвычайных предметов, в которых мы лично заинтересованы. Человек, который не стремится к ним с известной энергией, кажется нам жалким. Мы презираем государя, пренебрегающего завоеванием или защитой провинции. Мы не чувствуем особенного уважения к джентльмену, который не сделал бы и шага для получения богатства или выгодного места, когда это можно было сделать без всякой подлости и несправедливости. Член парламента, не заботящийся о своем избрании, оставляется своими друзьями как недостойный их рвения. Купец принимается своими товарищами за дурака, если он сидит сложа руки, когда ему представляется счастливый случай получить большие барыши. Этой ловкостью и энергией как раз и отличаются способные и предприимчивые люди от людей неспособных и ленивых. Великие личные выгоды, потеря или приобретение которых изменяют положение и благосостояние человека, и составляют предмет честолюбия, страсти, вызывающей всеобщее восхищение, когда она не выходит за пределы благоразумия и справедливости и не ослепляет воображение величием и чрезвычайным блеском даже в случае, когда она переходит за эти пределы. Этим объясняется всеобщее восхищение, постоянно выказываемое героям, завоевателям, министрам, широкие и смелые замыслы которых, впрочем, были иногда несправедливы, как, например, замыслы кардиналов де Реца и Ришелье. Предметы скупости и предметы честолюбия отличаются только своими размерами: скупой с такой же жадностью желает полпенни, с какой честолюбец желает королевство.
2. Я говорю, во-вторых, что общие правила нравственности направляют наше поведение в зависимости от своей точности или неопределенности, верности или неверности.
Общие правила почти для всех добродетелей, обусловливающих обязанности благоразумия, великодушия, благодарности, смутны и неопределенны: они допускают столько отклонений и исключений, что с трудом могут служить действительными правилами для нашего поведения. Общие правила благоразумия, основанные на опыте многих поколений и превратившиеся уже в пословицы, составляют, вероятно, лучшие из всех известных правил. Впрочем, буквальное их исполнение было бы нелепым и смешным педантством. Из всех добродетелей, быть может, для одной только благодарности существуют сколько-нибудь точные правила, допускающие наименьшее количество исключений. В самом деле, при первом взгляде мы не можем представить себе исключений из естественного закона, побуждающего нас платить за полученные нами благодеяния такими же услугами, какие только будут возможны, или даже большими. Но если рассмотреть ближе это общее правило, то оно тоже окажется смутным и неопределенным