– Все равно не умеете! – решительно сказал Максимыч. Коньячок зашумел в голове, и ему тоже захотелось быть твердым и крепким. – Не умеете начальствовать! Вот сделай меня самой маленькой какой-нибудь шишкой – и ты бы поглядел, какой бы я стал вежливый… «Ну, как, товарищи? – спросил он кого-то иным голосом, вежливым. – Как настроение? Смотрите мне – не вешать нос!» Я бы такие шуточки отпускал!.. Чего же не пошутить с людьми, если тебе лучше ихнева живется. А зазевался какой-нибудь там Пилипенко Николай Семеныч – плохо работает, сукин сын, курит больше, я его вот так вот пальцем – к себе: «Пилипе-е-нко, на минуточку. Пилипенко, как ты думаешь: подойдем мы с такими работниками к коммунизьму или нет? М-м? Ты, наверное, думаешь, что – подойдем. А вот я, Пилипенко, думаю, что мы с такими работниками застрянем где-нибудь по дороге. Ну-ка, давай, голубчик, давай, давай!.. Бросай-ка курить – да за дело». Вот как надо. Спокойно, с улыбочкой… Вишь, я и голоса не повысил, и работу направил. А захотел я подышать свежим воздухом, я набрал в чемодан коньячку, икорки, балычков, сел на электричку, отъехал те же полтораста верст, слез, углубился подальше в лесок – и дыши на здоровье.
– Скучно это, Максимыч. Вообще, не то ты говоришь.
– С коньячком не будет скучно. Зато ни одна собака пальцем не покажет.
– Не то, Максимыч, не то. Еще-то есть там? Не могу никак душу унять – болит!
– Заболит… – Максимыч налил еще по рюмке. – Как же ей не болеть.
– Не то, Максимыч, дорогой, не то. Ты рассуждаешь логично, но… в масштабах прораба, не больше.
– А ты в каких масштабах? Держи.
– Я? Я малость пошире.
– Пошире… А сидим вот тут вместе – в одинаковых масштабах. Поехали.
Когда выпили, Пилипенко вдруг встал и широко заходил по бойлерной.
– Ну не-ет, – сказал он ожесточенно, громко. – Так легко вам Николая Пилипенко не свалить. Это вы зря… Пилипенко еще постоит!
Максимыч в это время закурил дорогую сигарету из пачки Пилипенки, откинулся на стуле, заложил ногу на ногу и стал следить за взволнованным гостем. Ему хотелось как-нибудь успокоить его, но, вообще-то, ему стало очень хорошо.
– Украинцы – народ крепкий, – сказал он, желая сделать приятное Пилипенке. – Но ездить за сто пятьдесят километров воздухом дышать – это глупость несусветная. Ты больше бензину наглотался за триста-то верст, чем подышал там…
– Ничего-о! – все ходил и все больше возбуждался Пилипенко. – Вы еще вспомните Пилипенку, не раз вспомните. Вы еще придете к Пилипенко!.. Но Пилипенко больше к вам не пойдет.
– Нет, если позовут – чего не пойти. Только не надо больше за сто пятьдесят километров дышать ездить, а так… чего? Ты мужик с головой.
– Не пойду! – уперся Пилипенко. – Все. Хватит. У меня тоже всякого этого достаточно – и самолюбия, и…
– Да нет, Семеныч, зря ты…
– Не пой-ду! Вы плохо знаете Пилипенку. Вы думаете, это все – так, шуточки…
– Какие шуточки! При чем тут шуточки – надо идти.
– Не пойду!
– Что значит «не пойду»! – рассердился вдруг Максимыч. – Что тебя, в детсадик, что ли, уговаривают идти? Не пойдет он… Заставим!
Пилипенко остановился перед «сантехником» Максимычем, который сидел и спокойно покуривал «Кент».
– Гляди-ка, – засмеялся Пилипенко, – мы прямо отрепетировали с тобой сцену!.. Жалко, что ты не министр.
– Жалко, – согласился Максимыч. – Ты бы у меня первым делом заплатил за бензин, который спалил в воскресенье, во-вторых, я бы тебе такого нагоняя дал, что ты бы у меня за троих работал. Увольнять я бы тебя не стал. Тебя правда уволили-то?
Пилипенко не успел ответить, как в бойлерную влетел некто в шляпе, в легоньком пальтишке, с чемоданом. Бледный.
– Максимыч! Ты сегодня? Слава богу, – говорил этот бледный с веселой злой дрожью в голосе. Увидев Пилипенко, он и ему тоже кивнул. – Здравствуйте, Максимыч!..
– Давай, давай, – сказал Максимыч. И налил бледному человеку в большой фужер. И налил также в две рюмки – себе и Пилипенке.
– Подождите, – сказал бледный, – у меня, кажется, шоколад есть. – Он нырнул в чемодан и извлек плитку шоколада. – Есть! Слава богу.
Пилипенко с некоторой иронией наблюдал за суетливым человеком.
– Катастрофа катастрофой, а шоколад не забыл? – сказал он.
Бледный посмотрел на него… Ничего не сказал. Подошел к столу, положил шоколад и взял свой фужер.
– Давайте, – сказал Максимыч.
Выпили… Помолчали. К шоколаду никто не притронулся.
– Ты что, обиделся, что ли? – спросил Пилипенко.
– Максимыч, – обратился бледный к «сантехнику», – пускай это постоит у тебя. – Он имел в виду чемодан. – А я пока пройдусь по набережной… Потом приду.
– Валяй, пройдись, – сказал Максимыч.
Бледный ушел, ни разу больше не поглядев на Пилипенку.
– Что он, обиделся, что ли? – опять спросил Пилипенко.
– Обиделся. Нехорошо ты с насмешкой-то… Он вообще обиженный человек.
– А что такое?
– Так…
– Что «так»?
– Ну так… Хороших людей часто обижают.
– Что за ерунда! Кто их обижает?
– Люди. Ты вот – взял обидел.
– Да ну уж!.. Пошутить нельзя, что ли? А какие люди-то?
– Есть.
– Мне чего-то его жалко стало. Я, может, зря с этим шоколадом, конечно… Но я же не хотел обидеть: тоже, смотрю, переживает человек… Чего он такой? Какие люди-то?
– Всякие… Бессовестные в основном. Приходют и обижают. Не знаешь, как можно мужика обидеть?
– Рога, что ли, баба ставит?
– Рога… или как там, а только флиртует, зараза, с кем попало.
– Ах, это его жена! – такая… патлатая. Да?
– Да.
– Так что же он не уйдет от нее?
– Да вот, вишь, не может уйти. Не все же такие… Пилипенки. Ты не пропадешь, Семеныч, не горюй.
– Кто тебе сказал, что я пропаду?
– Не пропадешь, нет. А этот – все: окочурился.
– А чего не уходит-то?
– Не может. Уходит – раз в неделю вот так вот: счас улочки две даст, придет и здесь заночует. А утром – опять к ней. Любит.
– Тьфу! – зло сказал Пилипенко. – Кого там любить-то? Патлы крашеные?
– Это я не знаю. Мне его жалко. Так жалко бывает… – Максимыч затушил «Кент» в блюдечке, помолчал, покачал головой грустно. – А что сделаешь?
– Да послать ее надо подальше!.. – стоял на своем Пилипенко.
– Да иди ты! – рассердился Максимыч. – Тебе бы все – посылать!.. Тебя вот послали – тебе как? Послать легче всего. Да и то вон… не может. Ну – послал он, ну и что? Легко ему станет?
– Ну, это уж тоже не жизнь.
– Жизнь. Это и есть жизнь. Думаешь… – Вдруг Максимыч прислушался… И встал. И сказал: – Вот еще один такой же шлепает.
– Кто?
– Погоди. – Максимыч еще для верности послушал. – Да. С тросточкой.
– Кто такой?
– Пан профессор, это я его так прозвал. Тоже… с душой идет. Счас, если выпьет, с одной рюмки окосеет.
– Правда, что ли, профессор? – не поверил Пилипенко.
– Натуральный профессор, из седьмого подъезда. Мы с ним частенько беседуем. Он… этот, как там у них, ну, по русскому языку профессор…
– Филолог?
– Труды пишет. А сам как ребенок… Ты только не надо, Семеныч… не ломи сдуру: тут уж вовсе… горе одно. А человек золотой.
Вошел «пан профессор» с тросточкой. Он – седенький, старенький, не столько даже седенький, сколько старенький.
– Не могу больше, Максимыч!.. – сразу заговорил профессор жалобно. Увидев Пилипенку, ничуть не смутился, поздоровался и продолжал: – Не могу больше, дорогой мой. Пришел к тебе опять – больше некуда. – Он сел на лежак, склонил голову. – Вот штука – некуда.
Максимыч пошел в угол, достал еще бутылку коньяка, раскупорил на ходу, налил в три рюмки. Одну поднес профессору.
– На-ка, все маленько отмякнет.
Профессор машинально принял рюмку, посмотрел на нее.
– Выпей, выпей, – убежденно сказал Максимыч. – Легче станет. Вот шоколадом закусишь… Допекла?
– Допекла, – сказал профессор, принимая из рук Максимыча кусочек шоколада. – Да ведь сколько энергии! Сколько энергии!..
– Ну, давайте.
Профессор поперхнулся, но выпил всю рюмку и заел шоколадом. И вытер платочком глаза и рот.
– Днем ей позвонили из универмага: есть норковая шуба – три с половиной тысячи, – стал рассказывать профессор обоим, Максимычу и Пилипенке, – она звонит мне в университет…
– Ешь шоколад-то… и рассказывай.
– Спасибо.
– Ну, звонит?
– Звонит в университет… У-у, меня что-то в жар кинуло. Или здесь вообще жарко?
Максимыч без ехидства подмигнул Пилипенке и показал глазами на профессора: уже запьянел.
– Здесь жарковато, конечно. Ты не волнуйся, Аркадий Михалыч, спокойней. Ну, звонит эта телка в универмаг?..
– В университет. «Достань полторы тысячи». Две тысячи у нее есть…
– Так, это уже легче, – с легким накалом сказал Максимыч. – Хм!