Читать интересную книгу Чужая луна - Игорь Болгарин

— Присядьте здесь! — предложил им священник и скрылся за высокой дубовой дверью. В комнате стояла неземная тишина, и воздух был напоен пряными запахами ладана.

Ждать им пришлось недолго.

Снова, но теперь уже медленно и торжественно отворилась большая дверь, и прозвучал голос невидимого, но уже знакомого им отца Анемподиста.

— Войдите!

Кольцов неторопливо поднялся, Иван Игнатьевич вскочил так, будто его ужалило одновременно десяток диких пчел. Поплевав на ладони и пригладив топорщащиеся волосы, Иван Игнатьевич почему-то на носках своих щеголеватых сапог и пригибаясь, как-то нелепо, словно крадучись, двинулся за Кольцовым.

Посреди большой комнаты со сводчатыми потолками и розовыми стенами стоял патриарх Тихон. Невысокий, широкоплечий, с длинными белыми волосами и с такой же белой бородой, в своем черном домашнем просторном подряснике он был похож на пожилого крестьянина. Встретил он их приветливой, едва заметной улыбкой.

Отец Анемподист отрешенно сидел в дальнем углу приемной. Он словно выключил себя, не вслушивался в то, что происходит в приемной, и лицо его не выражало никаких эмоций.

Иван Игнатьевич торопливо подался вперед и упал перед патриархом на колени. Тихон протянул к нему руки, и Иван Игнатьевич, заливаясь тихими счастливыми слезами, стал истово их целовать.

— Ну, буде! Буде! — остановил его патриарх и снова осенил Ивана Игнатьевича крестным знамением.

Стоя неподалеку от патриарха, Кольцов почувствовал какую-то неловкость. На мгновенье подумал: не обидеть бы старика. Может быть, следовало бы из приличия преклониться перед патриархом, как преклонялись в детстве перед священником, когда ходили по воскресеньям с родителями в церковь? Но тут же отбросил эту мысль. Лишь слегка поклонился, как здороваются с пожилым человеком.

— Здравствуйте, Ваше Преосвященство! — сказал он. — Я здесь всего лишь сопровождающий.

— Знаю. Меня известили, — и указал глазами на диван: — Присаживайтесь.

Сам же патриарх уселся в глубокое кожаное кресло и стал не спеша перебирать четки, как бы подчеркивая, что нисколько их не торопит. Спросил у Кольцова:

— Ваш знакомый, сказали мне, прибыл к нам из заграницы? — и затем перевел взгляд на Ивана Игнатьевича, спросил у него: — Откуда же прибыли? Из каких краев?

Иван Игнатьевич вскочил с дивана:

— Из Туреччины прибымши, Ваше Преосвященство!

— Да вы сидите, — попросил патриарх Ивана Игнатьевича. — Неближний свет. И ради чего, позвольте узнать, вы такой путь сюда, к нам, проделали?

— Вишь ли, церква у нас осиротела. Отец Иоанн в прошлом годе по хворости телесной престависи. И село наше тоже все одно як примерло. Сколь за энто время невенчанных, некрещенных, семь душ не отпетыми по чину на той свет уйшли. Непорядок энто.

— Непорядок, — согласился и Тихон. — А что, нигде вокруг нет священников? Села-то, поди, поблизости есть?

— Нету поблизу. На той стороне, за Красным морем есть много православных сел. И на Маньясе, и возле Апольонта, и возле Изника — энто все озера рыбные. За то, поди, им те земли приглянулись. А нам тут, на Гейском море, любо. Тут и остались, — пространно объяснил Иван Игнатьевич.

— И что, никто из священников не захотел к вам?

— Не уговорили, видать. Не сумели. И то сказать: мы там, як в медведьском краю обитаем. Токмо и медведей у нас отродясь не водилось. Из дикого зверя — токмо зайцы, и тех обмаль.

— А людей в вашем селе много?

— Душ триста, можа, чуток поболее. Церква в праздники всегда была битком. А счас — така, вишь, беда.

— Может, с Афона кто согласился бы?

— Ходил я на Афон, не нашел до нас согласных. И до патриарха в Константинополь, было дело, ходил. И чё? Вишь, како дело. Мы рассейские, православны, а у их, видать, друга вера, до нашей не клеится. Меня до яго даже пред очи не допустили. Мы яму, патриарху константинопольскому, без интересу. У яго свои люди, им радеет.

Иван Игнатьевич вдруг замер, зачем-то испуганно пощупал карманы пиджака, но затем, посветлев лицом, торопливо сунул руку за пазуху, достал оттуда холщевую торбочку и бережно извлек из нее порядком потертое атаманское письмо.

— Во! Не утерял! — счастливо сказал он. — Тебе, благодетель, наш сельский атаман Григорий Силыч свою слезную мольбу шлеть. Всем сельским обчеством с великою печалью писали.

Отец Анемподист прошел со своего угла, принял от Ивана Игнатьевича письмо, долго в него вчитывался. Разобравшись, прочитал вслух.

— «Ваше преосвященствие! Отець родный! На милосць твою уповають несчастны православны сироты села Нова Некрасовка, шо на Гейском мори обитаеца. Бога ради, не оставлляйтя нас, сирых, худых и забутых на чужеземной Туреччине. Оу нас отець Иоанн престависи бизизика и нам никакова ответу не дал. Вас Богим молим не забутя нашу сирыю церкву, а нас тож не забутя. Бога ради для свяченика оу нас диакон есць Иван сын Игната Мотуза. Толкя пыстынывлять молим вас для православных душ. И колени преклоняють усе Вашему Преосвященствию».

Закончив слушать, Патриарх сказал:

— Отчаянное в своей безысходности письмо. Однако же трогательное. Надо подумать.

Патриарх опустил голову и долго сидел так, молча. Отец Анемподист присел за спиной патриарха, продолжая держать в руках послание атамана Новой Некрасовки.

Стояла такая тишина, что жужжание отогревшееся после зимы и бившейся в оконное стекло мухи казалось оглушительным.

После длительного молчания патриарх вновь поднял глаза на Ивана Игнатьевича:

— А вы, стало быть, дьяконом при храме состояли?

— Дьяконом, дьяконом! — снова подхватился с дивана Иван Игнатьевич, но тут же сел. — И татко мой паламарем в нашей церкви состоял. И мамка тож: первая на клиросе. Меня завсегда с собой водила.

— Ну, что ж! Ну, что ж! — патриарх в задумчивости нервно постучал пальцами по деревянному подлокотнику кресла. Снова испытующе посмотрел на Ивана Игнатьевича:

— А скажи, сын мой, Псалтырь знаешь?

— Как не знать? С малых годков читаю. И молитвы, и акафисты, и тропари. И во здравие и за упокой. Почитай весь Псалтырь назубок вывчил.

— Ну, и прочти нам что-нибудь из того, что ты там, у себя на службе, читаешь, — попросил патриарх.

— Шо скажете?

— Да что тебе самому хочется. Ну, почитай, к примеру, Покаянный канун.

— Усе девять песней? — спросил Иван Игнатьевич.

— Четвертую песню прочти.

Иван Игнатьевич встал, воздел глаза к потолку. Пару раз тихо, в кулак, откашлялся. Какое-то время постоял молча, сосредотачиваясь, и затем громко речитативом запел:

— «Широк путь зде и угодный сласти творити, но горько будет в последний день, егда душа от тела разлучатися будет: блюдися от сих, человече. Царствия ради Божия…»

Голос у Ивана Игнатьевича был чистый, баритональный, с красивыми обертонами, которые придавали его чтению необъяснимую притягательность. Было даже странно, что в таком тщедушном теле хранится такой голос.

— «Почто убогого обидиши, мзду наемничу удержуеши, брата твого не любиши, блуд и гордость гониши, — продолжал Иван Игнатьевич. — Остави убо сия, душе моя, и покайся, Царствия ради Божия…».

— Достаточно! — кивнул патриарх и обернулся к отцу Анемподисту. — Велите приготовить к завтрашней утренней службе.

Отец Анемподист подошел к Патриарху, наклонился, но сказал так громко, что услышали и Кольцов с Иваном Игнатьевичем:

— Я подумал, может, в воскресенье, в храме Христа Спасителя?

— Нет! Завтра же! — не согласился патриарх. — В нашей Крестовой. Малым чином.

Вскоре они тепло простились с патриархом.

Провожал их к калитке отец Анемподист. Он со вздохом посмотрел на красноармейцев, по-хозяйски бродящих по подворью, затем на костер, горящий неподалеку от калитки. Над костром теперь уже висел казанок, видимо, красноармейцы варили себе ужин.

Неожиданно священник обратился к Кольцову:

— Прошу прощения за неудобный вопрос. Если вы, конечно, позволите его вам задать.

— Я вас слушаю, — несколько удивился Кольцов. Он знал, равно как церковь Советская власть объявила отделенной от государства, так и священнослужители стали отчужденно относиться к мирским учреждениям, стремились не вступать с ними ни в какой контакт. Кроме редких исключений. Кольцов же был высокопоставленным сотрудником ВЧК, о чем, конечно, не мог не знать отец Анемподист.

— Вопрос такой. Недавно ваш комиссар Хрусталев совершал у нас обыск и унес с собой — изъял, реквизировал, не знаю как это назвать, — две патриарших панагии, напрестольный крест и митру. С восемнадцатого века эти ценнейшие православные реликвии числились за нами. Но Хрусталев сказал, что провел следствие и выяснил, что все это нами было похищено в Чудовом и Вознесенском монастырях. Скажите, можем ли мы надеяться, что каким-то чудом нам все это еще удастся вернуть?