Читать интересную книгу Избранные произведения. Том 2 - Сергей Городецкий

— Слово принадлежит товарищу Петухаеву! — возгласил Батуров охрипшим голосом.

Петухаевым оказался прапорщик в красной рубахе. Он запустил пятерню себе в гриву и начал говорить. Ничего не было слышно.

— Громче! — раздались крики. Он натужил голос, и до Ослабова стали долетать отдельные фразы.

…и вот, как древний богатырь Микула… и по всей шири многострадальной нашей родины… следы кандалов на руках наших… светел и радостен путь свободы… единым порывом вперед… не обагрим руки наши кровью… бедствие крайних лозунгов… мирным трудом устроим землю свою… окончим войну и тогда… сотрудничество всех живых сил страны…

— Что он мелет? — раздалось рядом с Ослабовым, и он увидел у своего плеча напряженное мыслью лицо коренастого солдата.

А Петухаев продолжал петь, заслушиваясь сам себя. Кончая речь, он поднимал уже не одну руку, как Батуров, а обе и всем корпусом подавался вперед, выкрикивая лозунги свободы, равенства и братства. Так как не все было слышно, что он говорил, ему захлопали сильней, чем Батурову.

Работая локтями, к столам пробирался солдат, который стоял рядом с Ослабовым.

Когда он пробрался к трибуне, Батуров вступил с ним в какие-то переговоры, потом махнул рукой.

— Слово принадлежит товарищу Ярикову! — возгласил Батуров.

Масса мгновенно всколыхнулась. Рядом с Ослабовым раздалось несколько поощрительных возгласов:

— Не робей! Этот скажет! Жарь по-нашему!

Яриков одним рывком очутился на столе и, едва успев повернуться к слушателям, заговорил четким, частым голосом:

— Третий день, товарищи, мы тут разговариваем про солнышко свободы, а между прочим, оно ведь взошло в Петрограде, а у нас тут по-прежнему светит наше генеральское солнышко, а мы знаем, какая нам польза от этого свету бывает.

Гул одобрительного смеха пролетел над толпой.

— И про это генеральское солнышко у нас, между прочим, никакого разговору еще не было. Оно, правда, может, и не стоит о нем много разговаривать, потому что всем нам оно хорошо известно. Ну, тогда надо безо всякого разговору смахнуть это солнышко с шеи нашей. Пусть себе греет, где хочет, а нам оно не надобно.

— Правильно, Яриков! Не надобно! — загудела масса.

— Пока мы тут разговариваем, наши товарищи небось по брюхо в снегу на какие-то горы лезут, может, половины их и в живых уже нет. Видели, сколько раненых постный доктор приволок! А на кой ляд нам эти горы сдались? Пускай они себе стоят, где стояли, а нам и глядеть на них не хочется, не то что жизнь свою в них закапывать.

Новый гул криков и аплодисментов опять прервал Ярикова.

— Погодите, не гудите! — крикнул он. — Досказать дайте! Значит, так я полагаю, что коли свобода всему народу вышла, нам бы хорошо с этих гор долой да восвояси, домой!

Гул толпы перешел в радостный, оглушительный рев.

Древков помог Ярикову успокоить волнение.

— А дорогу домой мы очень хорошо знаем. Не заплутаемся! Прямо по крестикам, где наши товарищи закопаны, домой доберемся.

Масса глухо вздрогнула, вспомнив братские могилы, лежавшие между ними и родиной.

— А чтоб новых могилок нам не копать, с пустыми руками выходить нам отсюда никак невозможно. Не отдадим оружия! — вдруг дико закричал Яриков, потрясая кулаком, и голос его опять слился с грохочущим гулом массы.

Ослабов вдруг услышал, что он тоже кричит со всеми и что сердце в нем колотится так же, как утром, в те минуты, когда на руках его умирал Парнев.

Уже не было слышно, что выкрикивает Яриков, уже в гуле толпы нельзя было различить никаких слов, как вдруг Яриков, случайно взглянув на озеро, захохотал, хватаясь за живот, и непослушной рукой, едва справляющейся с судорогой хохота, стал показывать на озеро.

Головы всех повернулись туда же, и смех Ярикова тотчас перешел в массу. Став на цыпочки и вытянув шею, Ослабов увидел: недалеко от берега, как будто не решаясь подойти к нему, по озеру крейсировала яхта генерала Буроклыкова. На ее носу и мачтах кокетливо развевались маленькие красные флаги треугольной формы.

Толпа повернулась и подалась в сторону озера.

— Буроклык-то!..

— Туда же!..

— Свободу обозначает!..

— Флаги выкроил!.. — прорывались сквозь хохот отдельные фразы, и опять грохот смеха вздымался и пролетал по толпе волнами. Никто уже не мог больше слушать оратора.

— А ну, подплыви!..

— А ну, поближе!..

— Жгется?

— А и встретим же мы его!

Ослабова шибануло вперед, потом в бок, потом он увидел сзади себя поредевшие ряды и, ошеломленный, взбудораженный, в каком-то истерическом подъеме и все еще пугающийся, выскользнул из гигантских объятий толпы, из этого огромного, как смерч, разгоряченного дыхания, из этого крупного сверкающего песка солдатских глаз.

На дороге перед собой он тотчас увидел бегущую к месту митинга Зою. Заметив его, она замахала ему руками.

— Иван Петрович! Да идите же! Скорей! В лазарет! — задыхаясь, кричала она. — Я давно вас ищу!

— Что случилось? — спросил Ослабов, побледнев, как перед всякой неожиданностью.

— Сыпняки взбунтовались. Все, кто мог, вылезли. На митинг идут. У многих сорок, а они идут, — отрывисто сообщала она.

— Что же делать? — рассеянно спросил Ослабов.

Зоя нетерпеливо схватила его за руку и почти бегом повлекла к лазарету.

И как только они миновали юрты, по всей луговине между юртами и лазаретом Ослабов увидел в разных местах серые пятна больничных халатов. Шатаясь и спотыкаясь, размахивая руками и ловя воздух, как бы загипнотизированные светлой полоской озера, сыпняки брели, не видя друг друга, каждый по какой-то пригрезившейся и ему одному видной дороге, но все дороги эти тянулись туда, к берегу, к протоптанному винограднику, где всегда толпились солдаты. Сквозь бред и жар, последним усилием воли, это направление больные брали верно. Слов нельзя было разобрать, но было слышно, что каждый из них что-то кричал или пытался кричать. Вот один из них запнулся за какую-то колдобину и, разрезав воздух руками, упал.

Ослабов бросился к нему.

Это был изрытый оспой, немолодой солдат.

Он лежал, одной щекой врезавшись в песок, так что Ослабову виден был только один его воспаленный с блуждающим, расширенным зрачком глаз, и глухо стонал.

Ослабов поднял его и хотел поставить на ноги, но больной локтем в грудь отшиб его и, сидя на земле, с щекой, запудренной песком, закричал, широко раздирая воспаленный рот:

— Не хватай! Пустите меня! Всех ослобонили! А меня не пускают!

Он скорченными пальцами сдирал с себя халат и пытался подняться.

Ослабов сзади помог ему стать на ноги и, поддерживая под мышки, поволок к лазарету. Но через несколько шагов больной опять вырвался и повернул к озеру.

Зоя билась с двумя другими. Аршалуйс бежала наперерез еще одному. Остальные, как лунатики, тянулись к берегу.

Ослабов растерянно замотался между Зоей и Аршалуйс.

В это время мимо него, сверкая лысиной, сияя счастливыми глазами, на каком-то муругом жеребчике, как хурджин свисая на бок, протрусил Древков.

— Доктор! Доктор! — умоляюще кинулся к нему Ослабов, — Что делать?

— Когда приехали? — закричал, не слыша его воплей, Древков. — Видели, что делается! Массы пойдут до конца. Все дело в том, чтоб дать им верное направление! Да что с вами? На вас лица нет!

— Сыпняки взбунтовались. Вылезли из палаток… На митинг… Вон они. Видите?

Древков оглянулся вокруг и весело захохотал:

— Ну и молодцы! Эти не выдадут! Замечательно!

— Да что делать-то с ними? — в отчаянье вопил Ослабов.

— Температурящих в соленую ванну. А то отзовется.

— Да ванн-то у нас две. А их сколько? И как соберешь их?

— А это вам чем не ванна? — показал Древков на озеро. — Не меньше двадцати восьми градусов вода, — я купался сегодня.

И, пришпорив каблуками жеребца, он дал ходу и, обернувшись, добавил:

— Вы поскорей с сыпняками! И туда! К военнопленным! Освобождать их сейчас будем.

Он поднял столб пыли и поскакал.

«Вот человек! Никогда не растеряется!» — подумал Ослабов, чувствуя, что заразился веселым настроением Древкова. — Аршалуйс! Зоя! Носилки! Простыни! Перестаньте гоняться! Они все к берегу прибредут. Купать их!

Через несколько минут сыпняков бережно на простынях окунали в озеро, держали там четыре-пять минут и, укутав одеялами, успокоенных, клали на носилки и тащили в лазарет.

Лагерь военнопленных помещался за пустырем сзади заразного отделения. Это были просто-напросто две или три десятины, огороженные высокой колючей проволокой, с шалашами, сложенными из камней и крытыми хворостом. Сотни полторы пленных немцев, как могли, устроились на этом загоне. Даже тут умели они навести чистоту и порядок. Загон аккуратно подметался, около шалашей была проложена тропинка из камней и зеленел какой-то огород, поодаль была расчищена площадка для гимнастики.