– 1893 годах каждое лето Владимир Ильич проводил на хуторе недалеко от деревни Алакаевка Самарской губернии. Он внимательно присматривался к деревенскому быту, подолгу беседовал с крестьянами… Анна Ильинична потом вспоминала:
«Много заимствовал Владимир Ильич и из непосредственного общения с крестьянами в Алакаевке, где он провел пять летних сезонов подряд, по три-четыре месяца в год, а также и в деревне Бестужевка, куда ездил с Марком Тимофеевичем к родным последнего. Но, знакомясь в разговорах с общим положением крестьян, Ильич старался больше узнать от них, чем говорил сам»[196].
И потом, в ссылке, опять долгие беседы с сибирскими крестьянами, порой, казалось бы, о совершеннейших пустяках…
«В Шуше, например, – пишет Крупская, – крестьянин 2 часа рассказывал ему, как он поссорился со своими за то, что те не угостили его на свадьбе. Ильич расспрашивал необычайно внимательно, стараясь познакомиться с бытом и жизнью»[197].
Эти наблюдения, рассказы, даже отдельные случаи Ленин часто приводил в своих работах, выступлениях. И не случайно, уже после Октября, говоря о думах и нуждах крестьян, он начинал порой с фразы:
«Кто бывал в деревне, тот знает…» [Л: 38, 10].
Точно так же, всегда и везде, где приходилось бывать Владимиру Ильичу, он очень внимательно слушал рассказы рабочих об их тяжкой жизни, труде, настроениях… В 1895 году Ленин подолгу беседовал с питерскими рабочими, занимавшимися у него в кружке. Особенно часто расспрашивал он Александра Ильина, слесаря судостроительного завода «Новое Адмиралтейство». Потом, в «Что делать?», Владимир Ильич писал:
«Как сейчас помню свой „первый опыт“… Я возился много недель, допрашивая „с пристрастием“ одного ходившего ко мне рабочего о всех и всяческих порядках на громадном заводе, где он работал. Правда, описание (одного только завода!) я, хотя и с громадным трудом, все же кое-как составил, но зато рабочий, бывало, вытирая пот, говорил под конец занятий с улыбкой: „мне легче экстру проработать, чем вам на вопросы отвечать!“» [Л: 6, 152].
И рассказанное Ильиным и его товарищами по кружку, со всеми мельчайшими деталями и подробностями, вошло в ленинскую брошюру «Объяснение закона о штрафах…», придав ей такую достоверность, что рабочие, читавшие ее, были уверены: это уж, конечно, писали «наши»…
После Октября Ленин любил иногда погулять с Крупской по городу или на окраинах.
«В то время Ильича, – пишет Надежда Константиновна, – в лицо мало кто знал; когда он ходил по улицам, на него никто не обращал внимания»[198].
Случайные встречи, разговоры, реплики тоже давали иногда Ильичу повод для серьезных наблюдений и размышлений.
В январе 1922 года Ленину довелось проехать на дрезине по подмосковной железной дороге. Попутчики не узнали его. После поездки, 16 января, Ленин писал в ВЧК и НКПС:
«К счастью, я, будучи инкогнито в дрезине, мог слышать и слышал откровенные, правдивые (а не казенно-сладенькие и лживые) рассказы служащих, а из этих рассказов видел, что это не случай, а вся организация такая же неслыханно позорная, развал и безрукость полнейшие.
Первый раз я ехал по железным дорогам не в качестве „сановника“, поднимающего на ноги все и вся десятками специальных телеграмм, а в качестве неизвестного, едущего при ВЧК, и впечатление мое безнадежно угнетающее» [Л: 54, 115].
О другом случае рассказывает Крупская:
«Помню, как однажды мы подъехали к какому-то мосту весьма сомнительной прочности. Владимир Ильич спросил стоявшего около моста крестьянина, можно ли проехать по мосту на автомобиле. Крестьянин покачал головой и с усмешечкой сказал: „Не знаю уж, мост-то ведь, извините за выражение, советский“. Ильич потом, смеясь, не раз повторял это выражение крестьянина»[199].
И не только повторял, но и писал в статьях и письмах. Потому что для него это было серьезно. Потому что мечтал он и в те годы разрухи о времени, когда «советское» станет синонимом «лучшего».
Сотни людей встречались и беседовали с Лениным. Многие из тех, кто приходил к нему в кабинет, шли к нему как «на прием» – получить те или иные ответы и указания, решить спорный вопрос, а то и просто посмотреть и послушать своего вождя и учителя. И они получали эти указания, находили ответы. Но очень и очень часто происходило и нечто другое…
В процессе беседы Ленин умел создавать товарищескую, деловую и в то же время непринужденную обстановку, которая помогала тем, кто приходил к нему, выкладывать самое наболевшее, самое сокровенное.
«Какой бы решимости, – пишет американская журналистка Луиза Брайант, – забросать его вопросами ни бываешь преисполнен, всегда уходишь от него, поражаясь тому, что сам ты только что без конца говорил и, вместо того чтобы спрашивать, сам непрерывно отвечал на его вопросы. У Ленина необыкновенная способность вызывать собеседника на разговор и располагать его к откровенности»[200].
О том же пишет и Клара Цеткин:
«Ленин внимательно слушал, слегка наклонившись вперед, без признаков скуки, нетерпения или усталости, следя с напряженным интересом даже за второстепенными подробностями. Я не знаю никого, кто умел бы лучше слушать, чем он…»[201].
С иностранцами помогало, безусловно, и знание языков. С немцами он говорил по-немецки. С французами – по-французски. Итальянцев приветствовал по-итальянски.
«Он совершенно свободно говорил по-английски, – пишет Сен Катаяма, – и был очень внимателен к каждому, кто с ним говорил, а также очень, очень хорошо умел слушать… Мы все чувствовали себя хорошо и совершенно как дома»[202].
Это не было обычной данью вежливости. Собеседник всегда представлял для него интерес и как личность. Это был искренний человеческий интерес к человеку. И те, кто разговаривал с Лениным, всегда чувствовали это. Финская писательница Хелла Вуолийокки писала:
«Со стороны нам казалось, что человек, с которым беседовал Ленин, самый нужный ему на свете. Как будто именно его он искал всю жизнь и, наконец, нашел»[203].
Но, может быть, все это проявлялось лишь в разговорах с людьми «исключительными», «интересными», «значительными»?
В 1918 году Альберт Рис Вильямс пришел на прием к Ленину.
«Своей очереди пришлось ждать очень долго, – вспоминал он. – Это было необычайное явление. Ленин принимал очень точно всегда в назначенное время. Оставалось предполагать, что какое-нибудь важное государственное дело всецело заняло его внимание. Полчаса, час, полтора… мы сидим в приемной, нетерпеливо ожидая… Наконец дверь открылась, и, к всеобщему