Читать интересную книгу Бесы - Фёдор Достоевский

— Мне жаль, что я не могу вас любить, Шатов, — холодно проговорил Николай Всеволодович.

— Знаю, что не можете, и знаю, что не лжёте. Слушайте, я всё поправить могу: я достану вам зайца!

Ставрогин молчал.

— Вы атеист, потому что вы барич, последний барич. Вы потеряли различие зла и добра, потому что перестали свой народ узнавать… Идёт новое поколение, прямо из сердца народного, и не узнаете его вовсе, ни вы, ни Верховенские, сын и отец, ни я, потому что я тоже барич, я, сын вашего крепостного лакея Пашки… Слушайте, добудьте Бога трудом; вся суть в этом, или исчезнете, как подлая плесень; трудом добудьте.

— Бога трудом? Каким трудом?

— Мужицким. Идите, бросьте ваши богатства… А! вы смеётесь, вы боитесь, что выйдет кунштик{56}?

Но Ставрогин не смеялся.

— Вы полагаете, что Бога можно добыть трудом, и именно мужицким? — переговорил он, подумав, как будто действительно встретил что-то новое и серьёзное, что́ стоило обдумать. — Кстати, — перешёл он вдруг к новой мысли, — вы мне сейчас напомнили: знаете ли, что я вовсе не богат, так что нечего и бросать? Я почти не в состоянии обеспечить даже будущность Марьи Тимофеевны… Вот что́ ещё: я пришёл было вас просить, если можно вам, не оставить и впредь Марью Тимофеевну, так как вы одни могли бы иметь некоторое влияние на её бедный ум… Я на всякий случай говорю.

— Хорошо, хорошо, вы про Марью Тимофеевну, — замахал рукой Шатов, держа в другой свечу, — хорошо, потом само собой… Слушайте, сходите к Тихону.

— К кому?

— К Тихону. Тихон, бывший архиерей, по болезни живёт на покое, здесь в городе, в черте города, в нашем Ефимьевском Богородском монастыре.

— Это что́ же такое?

— Ничего. К нему ездят и ходят. Сходите; чего вам? Ну чего вам?

— В первый раз слышу и… никогда ещё не видывал этого сорта людей. Благодарю вас, схожу.

— Сюда, — светил Шатов по лестнице, — ступайте, — распахнул он калитку на улицу.

— Я к вам больше не приду, Шатов, — тихо проговорил Ставрогин, шагая чрез калитку.

Темень и дождь продолжались по-прежнему.

Глава вторая. Ночь (продолжение)

I

Он прошёл всю Богоявленскую улицу; наконец пошло под гору, ноги ехали в грязи, и вдруг открылось широкое, туманное, как бы пустое пространство — река. Дома обратились в лачужки, улица пропала во множестве беспорядочных закоулков. Николай Всеволодович долго пробирался около заборов, не отдаляясь от берега, но твёрдо находя свою дорогу и даже вряд ли много о ней думая. Он занят был совсем другим и с удивлением осмотрелся, когда вдруг, очнувшись от глубокого раздумья, увидал себя чуть не на средине нашего длинного, мокрого, плашкотного моста{57}. Ни души кругом, так что странно показалось ему, когда внезапно, почти под самым локтем у него, раздался вежливо-фамильярный, довольно, впрочем, приятный голос, с тем услащенно-скандированным акцентом, которым щеголяют у нас слишком цивилизованные мещане или молодые кудрявые приказчики из Гостиного ряда.

— Не позволите ли, милостивый господин, зонтиком вашим заодно позаимствоваться?

В самом деле, какая-то фигура пролезла, или хотела показать только вид, что пролезла под его зонтик. Бродяга шёл с ним рядом, почти «чувствуя его локтем», — как выражаются солдатики. Убавив шагу, Николай Всеволодович принагнулся рассмотреть, насколько это возможно было в темноте: человек росту невысокого и в роде как бы загулявшего мещанинишки; одет не тепло и неприглядно; на лохматой курчавой голове торчал суконный мокрый картуз, с полуоторванным козырьком. Казалось, это был сильный брюнет, сухощавый и смуглый; глаза были большие, непременно чёрные, с сильным блеском и с жёлтым отливом, как у цыган; это и в темноте угадывалось. Лет, должно быть, сорока, и не пьян.

— Ты меня знаешь? — спросил Николай Всеволодович.

— Господин Ставрогин, Николай Всеволодович; мне вас на станции, едва лишь машина остановилась, в запрошлое воскресенье показывали. Окромя того, что прежде были наслышаны.

— От Петра Степановича? Ты… ты Федька Каторжный?

— Крестили Фёдором Фёдоровичем; доселе природную родительницу нашу имеем в здешних краях-с, старушку Божию, к земле растёт, за нас ежедневно день и нощь Бога молит, чтобы таким образом своего старушечьего времени даром на печи не терять.

— Ты беглый с каторги?

— Переменил участь. Сдал книги и колокола и церковные дела, потому я был решён вдоль по каторге-с, так оченно долго уж сроку приходилось дожидаться.

— Что́ здесь делаешь?

— Да вот день да ночь — сутки прочь. Дяденька тоже наш на прошлой неделе в остроге здешнем по фальшивым деньгам скончались, так я, по нем поминки справляя, два десятка камней собакам раскидал, — вот только и дела нашего было пока. Окромя того Пётр Степанович паспортом по всей Расее, чтобы примерно купеческим, облагонадеживают, так тоже вот ожидаю их милости. Потому, говорят, папаша тебя в клубе аглицком в карты тогда проиграл; так я, говорят, несправедливым сие бесчеловечие нахожу. Вы бы мне, сударь, согреться, на чаёк, три целковых соблаговолили?

— Значит, ты меня здесь стерёг; я этого не люблю. По чьему приказанию?

— Чтобы по приказанию, то этого не было-с ничьего, а я единственно человеколюбие ваше знамши, всему свету известное. Наши доходишки, сами знаете, либо сена клок, либо вилы в бок. Я вон в пятницу натрескался пирога как Мартын мыла, да с тех пор день не ел, другой погодил, а на третий опять не ел. Воды в реке сколько хошь, в брюхе карасей развёл… Так вот не будет ли вашей милости от щедрот; а у меня тут как раз неподалёку кума поджидает, только к ней без рублей не являйся.

— Тебе что́ же Пётр Степаныч от меня обещал?

— Они не то чтобы пообещали-с, а говорили на словах-с, что могу, пожалуй, вашей милости пригодиться, если полоса такая примерно выйдет, но в чём собственно, того не объяснили, чтобы в точности, потому Пётр Степанович меня, примером, в терпении казацком испытывают и доверенности ко мне никакой не питают.

— Почему же?

— Пётр Степаныч — астролом и все Божии планиды узнал, а и он критике подвержен. Я пред вами, сударь, как пред Истинным, потому об вас многим наслышаны. Пётр Степанович — одно, а вы, сударь, пожалуй, что и другое. У того коли сказано про человека: подлец, так уж кроме подлеца он про него ничего и не ведает. Али сказано — дурак, так уж кроме дурака у него тому человеку и звания нет. А я, может, по вторникам да по средам только дурак, а в четверг и умнее его. Вот он знает теперь про меня, что я очинно паспортом скучаю, — потому в Расее никак нельзя без документа, — так уж и думает, что он мою душу заполонил. Петру Степановичу, я вам скажу, сударь, очинно легко жить на свете, потому он человека сам представит себе, да с таким и живёт. Окромя того больно скуп. Они в том мнении, что я помимо их не посмею вас беспокоить, а я пред вами, сударь, как пред Истинным, — вот уже четвёртую ночь вашей милости на сём мосту поджидаю в том предмете, что и кроме них могу тихими стопами свой собственный путь найти. Лучше, думаю, я уж сапогу поклонюсь, а не лаптю.

— А кто тебе сказал, что я ночью по мосту пойду?

— А уж это, признаться, стороной вышло, больше по глупости капитана Лебядкина, потому они никак чтоб удержать в себе не умеют… Так три-то целковых с вашей милости, примером, за три дня и три ночи, за скуку придутся. А что́ одёжи промокло, так мы уж, из обиды одной, молчим.

— Мне налево, тебе направо; мост кончен. Слушай, Фёдор, я люблю, чтобы моё слово понимали раз навсегда: не дам тебе ни копейки, вперёд мне ни на мосту и нигде не встречайся, нужды в тебе не имею и не буду иметь, а если ты не послушаешься — свяжу и в полицию. Марш!

— Эхма, за компанию по крайности набросьте, веселее было идти-с.

— Пошёл!

— Да вы дорогу-то здешнюю знаете ли-с? Ведь тут такие проулки пойдут… я бы мог руководствовать, потому здешний город — это всё равно, что чёрт в корзине нёс, да растрёс.

— Эй, свяжу! — грозно обернулся Николай Всеволодович.

— Рассу́дитё, может быть, сударь; сироту долго ли изобидеть.

— Нет, ты видно уверен в себе!

— Я, сударь, в вас уверен, а не то чтоб очинно в себе.

— Не нужен ты мне совсем, я сказал!

— Да вы-то мне нужны, сударь, вот что-с. Подожду вас на обратном пути, так уж и быть.

— Честное слово даю: коли встречу — свяжу.

— Так я уж и кушачок приготовлю-с. Счастливого пути, сударь, всё под зонтиком сироту обогрели, на одном этом по гроб жизни благодарны будем.

Он отстал. Николай Всеволодович дошёл до места озабоченный. Этот с неба упавший человек совершенно был убеждён в своей для него необходимости и слишком нагло спешил заявить об этом. Вообще с ним не церемонились. Но могло быть и то, что бродяга не всё лгал и напрашивался на службу в самом деле только от себя, и именно потихоньку от Петра Степановича; а уж это было всего любопытнее.