— Душечка! — обратились они к скромной даме, — ведь это ужасно быть женой авиатора? Конечно, отчасти и интересно: популярность, сочувствие общества… Взор, устремленный в высоту, вслед парящему супругу! Супруг, возвращающийся к вам из чистых небесных сфер, как орел к своей орлице, как голубь к своей горлице!.. Это не только интересно, — это бесконечно увлекательно и заманчиво! Но с другой стороны, подумайте: вы не сегодня-завтра — вдова. Вы не знаете, какой из поцелуев вашего мужа окажется прощальным. Лаская своего мальчика или свою девочку, вы не знаете: ласкаете ли вы сына (или дочь) своего мужа или бедную сироту?.. Нет, вы подумайте: сколько шансов имеется за гибель! Разбился Мациевич, погибли Матыевич-Мацеевич, Смит; во Франции — Шавез, Монис, Берто. Положим, последние двое были только невольными жертвами авиации. Тем большая опасность грозит самому авиатору!.. Давно ли вы замужем? Есть ли у вас дети? Вот что, милочка: у меня сегодня мрачное предчувствие… Я уж говорила вашему мужу, но мужчины, а в особенности авиаторы, так мало уделяют нашим словам внимания. Но вы должны пойти к нему и запретить ему летать.
Жена авиатора только промолвила:
— Что я могу поделать! Он сам знает. Полеты — это его жизнь, его душа.
— Но у меня предчувствие! — зловеще прошипела дама.
— Благодарю вас, но я давно уже перестала верить в предчувствия. Все это — дело случая.
— Я предупреждаю вас, пока не поздно.
— Merci.[9]
— Какая бесчувственность! Какая жестокость! — пробормотала дама, отходя от «жены авиатора».
Невдали произошел переполох. Авиатор быстро спускался — казалось, падал — и притом над самыми трибунами. Но паника длилась недолго: аппарат опять пошел в высоту.
— Сегодня бог нас спас, — говорил в толпе кто-то, почтенный, но перепуганный до крайности. — В другой раз я ни за что не пойду на полеты. В конце концов не стоит… Надоело. Летают как летают. А от опасности не убережешься. Уж если во Франции министров кромсать стали, то нам, простым смертным, и совсем беды не миновать.
— Да, но толпу удержать трудно: падка на зрелища. Надо только оградить ее безопасность какими-нибудь законами. Позволить, что ли, авиаторам летать только над морем, да над Пиренейскими и Апеннинскими ущельями. Пусть лучше один человек погибнет — и притом по своей собственной воле, чем десятки и сотни ни в чем не повинных зрителей.
— Ах, опускается! Опять опускается!.. Запретил бы я этим авиаторам совершенно опускаться на землю. Захотел небесных пространств — вот и летай и не надо тебе на землю.
…У одного из ангаров с авиатором разговаривал поэт лирической школы. Как это отметил некий критик, у русских поэтов авиация большим успехом не пользуется. Самое незначительное из «душевных движений» интересует их больше, чем сотни верст движения в воздухе. И они, по-своему, правы.
— Видите ли, — говорил поэт, — зачем вся эта томительная процедура полета, когда мы в своем воображении могли бы проделать то же самое — только в размерах куда более грандиозных. Сегодня я мечтой в Мексике, завтра над океаном…
Как ни был авиатор туг на соображение и неразвит, он, не смущаясь, ответил порту:
— Странно… У вас такой вкрадчивый голос и так много женственности. Знаете, мне начинает казаться, что со мной и на этот раз беседует дама….
Сказав это, авиатор отвернулся от толпы назойливых собеседников и вгляделся в далекую точку горизонта. Он напряженно о чем-то думал. Думал, может быть, о товарищах своих, перемахнувших через высокие горы, перелетевших из Парижа в Мадрид, в Рим. Над Пиренеями на них напали орлы, вступившие в безнадежное сражение с новыми птицами, как смелые горные племена с полчищами могущественной державы.
Но авиатор размышлял об этих делах вовсе не так образно, как мы сейчас. Он только соображал с приблизительной точностью, мог ли бы он сам, со своей машиной и при известных качествах своего мотора, совершить такой же перелет…
Под железнодорожным мостом
На Лондонского дневника
Излюбленный мной «Дворец Картин» — «Picture Palace» (так называются в Лондоне кинематографы) находится в самой мрачной части Ист-Энда. Зрительный зал его помещался под мостом городской железной дороги.
Непривычные зрители цепенеют от ужаса, когда над их головами с удвоенным грохотом пролетают поезда. Помещение напоминает сумрачные и колоссальные конюшни. Грязь там невероятная! В подражание Данте над дверями «Дворца» можно было бы начертать следующую надпись: «Оставь брезгливость всяк сюда идущий».[10] Но вместо этой надписи над входом жирнейшей краской намалевано следующее: «Входная плата — 1 пенни».
Воскресный день. Сумерки наступают рано. В четыре часа или даже раньше день начинает умирать. Фабричные девушки группами и парами выходят «на гулянье» — на тротуары сырой и грязной улицы Ист-Энда. Раздается отрывистый говор и истеричный смех. Зажгли газ.
У входа в кинематограф, где красуется надпись «1 d.» (1 пенни), невероятная давка. В толпе преобладают дети, главным образом, мальчики. У всех у них отложные белые воротнички, — правда, подчас весьма черные, — а на головах серые кепки. Руки засунуты в карманы штанов. Губы сложены для свиста. В ожидании очереди они весело насвистывают популярные в Ист-Энде мелодии и вообще ведут себя вполне непринужденно и независимо.
Есть среди них и совсем малыши. Эти ждут открытия дверей, засунув указательный палец в рот и задумчиво глядя куда-то в сторону. Нетерпение обнаруживают только грудные младенцы, которых матери принесли сюда за полной невозможностью оставить их дома. Младенцы жалобно пищат, и иные кричат до хрипоты.
Заветная дверь открылась. Три четверти огромного зала заполнила детвора. Задребезжал рояль; на верхушке экрана замелькали ступни чьих-то ног; потом ноги исчезли, и, наконец, вся дрожащая и волнующаяся, как студень, картина заняла свое настоящее место — во всю длину и ширину Экрана.
Действие картины происходит в джунглях… О, дети знают и любят джунгли и ждут от этой картины много интересного.
Среди невысоких зарослей стоит избушка. В ней живут старик и старуха с молодой дочерью, а также их работник. Работник и дочь влюблены друг в друга. Но приезжает какой-то богатый всадник в пробковом шлеме и просит руки молодой девушки. Узнав от девушки о ее любви к другому, благородный всадник ставит ногу в стремя, заносит над седлом другую ногу — и через мгновение скрывается в далеких зарослях.
Вослед исчезнувшему всаднику раздается гром бурных аплодисментов со скамей детворы. Мне кажется, это — единственный кинематограф в Лондоне, где в обычай введены аплодисменты.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});