2008). Новое общество будет зависеть от гибких способов производства, где каждый должен будет уметь работать в нескольких сообществах и областях, что в конечном итоге будет идеализировано как сетевой предприниматель.
Хотя эта идеология вполне совместима с либертарианскими ценностями, она восходит к хиппи 1960-70-х годов и определяется Ричардом Барбруком и Энди Кэмероном как "калифорнийская идеология" - идеология, которая стала движущей силой цифровой революции за последние пятьдесят лет (см. также Foer 2017). В основе этой идеологии лежит убеждение, что самоуправление лучше, чем правительство, и цель состоит в том, чтобы использовать сетевое общество для замены власти государства. Действительно, вполне возможно представить Facebook как часть важнейшей инфраструктуры города - такой же, как железнодорожная, дорожная и коммунальная инфраструктура, - где лайки и участие людей предоставляют достаточно данных, чтобы сетевые менеджеры могли немедленно решать проблемы в масштабах города. Хотя эта благотворная интерпретация Facebook потеряла свою привлекательность после новостей о том, что Cambridge Analytica использовалась для микротаргетинга политических кампаний, "Манифест Facebook", опубликованный Марком Цукербергом в письме под названием "Создание глобального сообщества" в 2017 году, можно "интерпретировать как попытку подтвердить легитимность проективного города перед лицом глобального поворота к авторитаризму" (Hoffman, Proferes and Zimmer 2016).
Итак, радикальными данные и цифровую революцию делает сочетание атак на существующие категории смыслообразования - в том числе на производство фактов - более ранних эпох и потенциал замены государства-левиафана цифровой платформой. Эти изменения затрагивают все - от трудовых отношений до работы, перехода от центрального банка к цифровой валюте, того, что гражданское общество может ожидать от правительства, и того, как вооруженные силы вписываются в динамичные, меняющиеся отношения с государством и обществом. Аксиоматические категории, такие как объективный мир и субъективный опыт, не могут выполнять всю ту работу, которая требуется от них в информационных инфраструктурах четвертого измерения. Вместо этого мы должны переключить внимание на функции опыта в социальных, профессиональных и организационных отношениях и исторически осмыслить политику конструирования опыта, связанную с технологическими платформами, которые определяют наше понимание и знание войны. Благодаря этому мы можем начать видеть, как можно создавать и формировать эмоциональные анклавы для создания аффективного диссонанса и солидарности в цифровой среде, которая по определению нарушает традиционные социальные структуры, зависящие от доверия.
В этом контексте становится очевидным, что вооруженные силы страдают от цифровой дисфории, при которой их центральное значение в производстве знаний о войне разрушается в результате непрерывного процесса дигитализации и датафикации. Параллельно с более широким наступлением на экспертизу новая экология войны позволила людям подвергать сомнению профессиональное мнение, нивелируя власть эксперта и возвышая повседневный голос любителя. Это создало идеальные условия для разрушения доверия и усиления теории заговора, которая подпитывает информационные операции. В то же время, устранив стороннего наблюдателя как категорию в иерархии насилия, количество целей и узлов разведки вышло за пределы традиционного поля боя. В результате радикально меняется значение вооруженных сил в создании знаний о войне, даже если политическое насилие расширяется таким образом, что возникает война всех против всех.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Цифровизация и вызванные ею преобразования изменили характер поля боя. Эти изменения произошли благодаря непосредственному и постоянному взаимодействию между подключенными технологиями, людьми и политикой насилия. Современные информационные инфраструктуры должны были бы облегчить понимание и осмысление войны в XXI веке. На практике же непрозрачность этих систем усложняет понимание этих отношений, заключая цифровых индивидов в информационные призмы, из которых трудно выбраться.
В этих новых условиях определение того, что считать войной, в значительной степени зависит от контекста. Например, российское правительство последовательно отрицает, что его вооруженные силы участвуют в боевых действиях на востоке Украины. В то время как для западных разведывательных служб было очевидно, что российские военные открыто ведут войну против Украины, британское и американское правительства предпочли проигнорировать эту реальность, несмотря на то, что они подписали Будапештский меморандум, гарантировавший суверенитет Украины. Однако в октябре 2021 года Александр Бородай, новоизбранный российский депутат и бывший лидер Донецкой и Луганской народных республик - отколовшегося правительства восточной Украины, - противоречит линии, занятой Москвой. Вместо этого Бородай заявил
конечно, это русские люди, русские войска... Я думаю, это принципиальный момент. Здесь [т.е. Донбасс] были российские силы, и там вооруженные силы Российской Федерации - тоже российские силы. И первые, и вторые - это российские войска. Да, одни части называются корпусами народного ополчения ДНР и ЛНР, другие - корпусами российской армии. В чем разница?
Если Бородай прав, то, похоже, Украина находится в состоянии войны с Россией с 2014 года. Однако западные державы предпочли уклониться от этой реальности. Вместо этого они изо всех сил старались реагировать на войну, в которой агрессоры были представлены как "маленькие зеленые человечки". Существуют веские политические причины, по которым Запад может предпочесть рассматривать российское участие в Украине как нечто иное, чем война. Однако эти причины легко запутать в политических дебатах, которые подрывают действия или неверно направляют политику. Так, например, удивительно обнаружить, что онлайновая российская дезинформационная кампания была подхвачена британскими политиками и использована для того, чтобы доказать некомпетентность внешней политики Европейского союза в отношении Украины. Суть британских аргументов сводилась к тому, что попытка ЕС втянуть Украину в более тесное сотрудничество с ЕС спровоцировала русских на поддержку восстания в Донецке и Луганске. Чистый эффект российской информационной операции успешно посеял раскол внутри НАТО и между ЕС и Великобританией. Смогла бы НАТО в этих условиях утверждать, что ее защита Украины была законной? Или же сообщения в социальных сетях от жителей Луганска и Донецка свидетельствовали бы о том, что Запад уже потерял легитимность, даже когда НАТО сбрасывала бомбы в защиту суверенитета Украины?
Это и есть новая экология войны, где мобильные устройства позволяют цифровым индивидуумам делиться и создавать контент, влияющий на политику и имеющий смертоносные последствия. Российскому правительству не пришлось бы прилагать много усилий, чтобы продемонстрировать, что простых граждан убивают западные державы. Жители Луганска и Донецка сделали бы всю пропагандистскую работу, необходимую россиянам для оправдания дальнейшей эскалации. То, что украинское правительство не смогло контролировать информационное пространство и предотвратить появление новостей в сети, напоминает нам о том, что новая экология войны распространяется по миру неравномерно. Существует множество медиаэкологий, которые находятся на разных стадиях развития. У каждой из этих новых экологий войны своя динамика, ограничения, факторы, способствующие ее развитию, а также политическая, военная и общественная динамика.
Причины такого изменения представлений о войне кроются не в самих вооруженных силах, а в постоянно меняющейся модели отношений между обществом и работой. Они возникли благодаря процессам цифровизации, которые, в свою очередь, способствуют дальнейшей глобализации. Этот процесс начался в конце 1990-х годов, но