Когда барон, наконец-то допущенный в комнату дочери, вышел из розовой спальни Аннализы, Кало уже поджидал его. Усталое лицо старика сияло блаженной улыбкой.
– Прекрасный здоровый мальчуган, – объявил он.
– Я рад, – сказал Кало.
– Хочешь взглянуть на него? – спросил барон, хлопнув его по плечу.
– Я хочу его видеть, – ответил молодой человек.
– Иди, – напутствовал его барон.
Он вошел молча, тихим и торжественным шагом, каким с детства подходил к алтарю. Аннализа дремала, малыш лежал в белой колыбельке рядом с ее постелью.
Едва заслышав шаги Кало, она открыла глаза и улыбнулась ему.
– Спасибо, что пришел, – ее голос звучал мягко и спокойно. Воздух был горячим и влажным, ощущалось дыхание сирокко.
– Ты очень мучилась? – спросил он, беря ее руку в свои.
– Все уже позади. Я просто устала. Взгляни на него, Кало. Посмотри, как он хорош.
Кало отвел рукой накрахмаленную кисейную занавеску, прикрывавшую колыбельку.
– Какое чудо, – прошептал он.
– Можешь взять его на руки, если хочешь, – в ее голосе слышалось умиротворение.
Чувствуя, как закипает в жилах кровь, Кало со всей осторожностью, на какую только был способен, погрузил свои громадные руки в белую пену кружев и поднял новорожденного. Бруно беспокойно завертелся и скорчил гримаску, которую можно было принять за улыбку.
– Благослови тебя господь, – произнес Кало, его глаза блестели от волнения. – Когда увезешь его в Америку, постарайся, чтобы он не забыл, что он сицилиец, – добавил он, повернувшись к Аннализе.
АННАЛИЗА
НА РАЗВАЛИНАХ МИЛАНА
Аннализа совершила путешествие из Палермо в Милан, с пересадкой в Риме, на американском «Боинге-29». Стояло лето 1945 года. Война была окончена, над грудой развалин воцарился мир.
Филип встречал жену и сына в аэропорту Тальедо. Аннина и Аддолората, старая и молодая камеристки баронессы, были напуганы путешествием по воздуху, Аннализа потратила немало сил, убеждая их, что покинуть самолет во время полета невозможно.
Зато маленький Бруно был доволен. Поцеловав жену, Фил взял его на руки. Малыш смотрел на него с любопытством и тянулся поиграть пестрыми орденскими ленточками на мундире. Филип тем временем обратился к сыну по-английски.
– Но ребенок совершенно ничего не понимает, – заметил он в тревоге.
– Он не понимает по-английски, милый, – вступилась за него мать. – Если ты заговоришь с ним по-итальянски, увидишь, какой он умный.
– Но он должен знать английский! – возмутился Филип. – Это его родной язык!
– Бруно уже знает два языка, – с гордостью сообщила Аннализа. – Он прекрасно понимает сицилийский диалект, не говоря уже об итальянском. Просто поразительно в столь раннем возрасте. Дай ему время, и он выучит английский.
Филип воспринял ситуацию с точки зрения национальной гордости, то есть наихудшим из всех возможных способов.
– You are american, – сказал он, обращаясь к ребенку. – Ты американец! Do you understand? Понятно? American. Запомни это! A-m-e-r-i-c-a-n! – Он добился того, что Бруно расплакался в голос, не столько из-за непонятных слов, пробуждавших, как и разноцветные ленточки, его любопытство, сколько из-за властного и сердитого тона, каким они были сказаны. Он потянулся к матери в поисках защиты.
– Для полного счастья американцам непременно нужно устроить бомбежку, – возмутилась Аннализа. Они сели в большой армейский «Форд», машина сразу же тронулась. Бруно продолжал плакать.
– Я не хотел его расстраивать, – смущенно оправдывался Филип.
– Но тебе это блестяще удалось, – немедленно отозвалась Аннализа. В машине, кроме них и шофера, никого не было, Аннина и Аддолората ехали следом в другой машине, в компании сержанта, сопровождавшего их во время путешествия.
– Ну же, малыш, – сказал Филип, пытаясь восстановить мир, – постарайся понять.
– Я вижу, у тебя мало опыта в общении с детьми, – улыбнулась Аннализа. – Он еще слишком мал, чтобы ответить. Он говорит только «мама», «деда», «тетя».
На самом деле лучше всех других малышу давалось имя Кало, но Аннализа мудро решила об этом умолчать.
– А «папа»? Он не говорит «папа»? – обиделся Филип.
– Имей терпение, Фил, он тебя еще не знает.
Это было слабым оправданием, на самом деле у нее не было ни малейшего желания обучать сына этому слову.
– Я не хочу, чтобы его баловали, – нахмурился Филип.
Аннализа возмутилась:
– Прошу тебя, не говори глупостей! И не рассказывай мне сказки об итальянских мамашах и их избалованных детках.
Бруно уцепился пухлыми ручонками за шею матери. Он перестал плакать, но все еще смотрел на незнакомого мужчину испуганно.
– Не надо бояться, мой маленький, – Филип был удручен тем, что напугал сына. – Ты права, – признался он, – нам надо вместе учиться понимать друг друга, – и наклонился, чтобы поцеловать сына в макушку, покрытую густыми и удивительно светлыми волосами. Сказав себе, что у всех детей волосы светлые, Филип вдохнул запах невинности, чего-то сладкого и нежного, и обнял вместе жену и сына. – А у меня для вас сюрприз!
– Какой? – с любопытством спросила Аннализа.
– Ну, если я расскажу, это уже не будет сюрпризом.
Автомобиль направлялся к центру города. Аннализа в смятении глядела сквозь стекла машины на зияющие раны, нанесенные бомбардировками городским кварталам. В воздухе витал запах нищеты, люди выглядели подавленно.
Аннализа была в Милане перед самой войной, проездом в Лондон, куда направлялась вместе с отцом. Барон решил задержаться в Милане на несколько дней и навестить старого друга Филомено Бранкати, профессора права в Католическом университете, имевшего к тому же репутацию лучшего юриста в городе. У нее сохранились яркие и живые воспоминания о Милане, не потускневшие на протяжении всех этих лет.
Тогда отец познакомил ее с чистым, деловитым и энергичным городом, столь непохожим на ленивый, разморенный африканской летней жарой и беззащитный перед краткими набегами зимней непогоды Палермо с его хаотической застройкой.
Профессор Бранкати был много моложе ее отца. Высокого профессионального положения на Севере он добился не только благодаря прекрасной подготовке, но и в силу своих исключительных личных качеств.
Аннализа тогда познакомилась и с миланской невестой профессора Бранкати, красивой девушкой с непринужденными манерами по имени Клаудиа, дочерью строительного подрядчика. Клаудиа отнеслась к ней, тогда пятнадцатилетней девочке, с большим вниманием. Они вместе побывали на нескольких приемах, и Аннализа неизменно оказывалась в центре внимания: ее аристократическое происхождение вызывало живой интерес у представителей среднего класса.