Спор вышел действительно не только горячий, но обостренный, скользивший часто по грани личных ссор. Тема самая избитая, на которой и литературные перья, и языки давно, казалось, поломались: народ, правительство и интеллигенция. Сперва говорили просто о холерных бунтах и о голоде. По всей Волге эти бунты с избиением врачей, фельдшеров и санитаров. Под Самарой, под Камышином, под Саратовом.
— Вот и до нас докатилось…
— А кто виноват? — насмешливо спросил земский начальник Замураев.
— Вы изволите меня спрашивать? — отозвался Миляев.
— Я вообще… всех и никого в частности, — произнес Замураев и, вздохнувши, потише уже прибавил: — Что посеешь, то и пожнешь!
— Поправки эта пословица требует: в этом году и семян не соберут! — отозвался из угла Машин муж.
Павел Николаевич насторожился: он сразу понял, в чей огород родственный земский начальник камешки бросает.
— А помнишь притчу: сеял сеятель доброе семя, а в нощи пришел дьявол и посеял в пшеницу плевелы?[250] — насмешливо же спросил он родственника.
— Такой притчи, положим, нет, но что-то подобное имеется… Но в таком виде притча поучительна. Вот я про дьявола-то имею в виду…
— Не совсем грамотно: можно иметь в виду дьявола, но не про дьявола…
Миляев покосился через сползающие очки:
— А позвольте спросить, кого же вы разумеете под дьяволом?
— А уж это вы сами догадайтесь!
— Тогда скажите, правильно ли я догадываюсь? Мне кажется, что под дьяволом следует разуметь тех, кто вместо света тьму сеет или мешает свет сеять? Правильно ли я понимаю?
— Правильно. Только надо примечание сделать: не принимай волка в овечьей шкуре за овцу и не смешивай дьявола с сеятелем света! Вот интересно, как вы на наше убийство смотрите, на этот бунт? Кто его посеял? На чью голову падет кровь этого… убитого санитара… как его? Кузминского или…
Подвинулся судебный следователь:
— Вопрос, кажется, интересный и для нашего брата следователя…
— Виновников убийства найти не трудно, Виталий Васильевич, а вот где вдохновители? Не те ли господа, которые лет двадцать стараются всеми средствами народ бунтовать против нас, помещиков, его вооружать против властей и так далее? Вот я и сказал: что посеешь, то и пожнешь! Вот вы все, господа, нас, земских начальников, в газетах третируете и шельмуете, а…
— Одним словом, добрые сеятели — вы, земские начальники, а дьяволы — мы? Это ты хочешь сказать? — нетерпеливо перебил Павел Николаевич.
— О присутствующих вообще не принято говорить, и потому твой вопрос, Павел Николаевич, я признаю не… даже нетактичным. Я говорю вообще по поводу происшедшего убийства и бунта… Если у нас интеллигенция убивает царей, почему мужику не убить студента?
— Позвольте вам заметить: в нашей среде никто не убивал не только царей, но и земских начальников… и…
— Я говорю не о нас, а о народе и интеллигенции вообще, об их отношениях к государству и правительству.
Павел Николаевич расхохотался немного искусственно, делано:
— Государство! Построили огромный дом, населили его квартирантами, поставили управляющего с дворником и квартальным и стали жить-поживать да добра наживать! В основе государства должен быть не дворник и квартальный, а гражданин! Я спрошу вас, когда русский человек был гражданином? Были рабы разных видов и рангов, были жители, обыватели, все что угодно, но только не граждане. Вот в том-то и беда наша, что гражданское творчество веками является монополией правительства и полицейский участок искони является исключительным пунктом общения между нашим государством и жителем. У нас даже свободно думать небезопасно, ибо это уже создает образ мыслей, за который у нас высылают куда Макар телят не гоняет!
— Что ты этим хочешь доказать? Свою либеральность? Так она мне известна, как и всем окружающим, — огрызнулся земский начальник.
— Я хочу сказать, что наше так называемое государство без граждан — ибо какой же мужик гражданин? — антигосударственно, ибо государственность народа, нации, пребывает в теснейшей связи со степенью его гражданственности, то есть сознания своих прав и обязанностей по отношению к своей родине и государству. А народ столетиями держался в искусственной темноте. И вот результаты темноты и гражданского невежества: убивают тех, кто бескорыстно идет на службу народу и государству! И либерализм тут совершенно ни при чем. Все это государственная азбука, которой не знают и не хотят знать наши государственные мужи, не говоря уже о… земских начальниках, смешивающих свет и тьму, пшеницу с плевелами и сеятелями правды и законности с дьяволом!
— Все это очень красиво звучит, но только здесь, в комнатах, а…
Но Павел Николаевич не мог сразу остановиться:
— Сиди! Не суйся! Не рассуждай! — вот формула для гражданского поведения жителей. Ну вот сто двадцать миллионов мужиков и баб и сидят, молчат, не рассуждают, а когда терпенье лопнет, разрешают все дела топором да вилами! Понятно теперь, кто виноват?
Видя, что спор принимает неприятный характер ссоры, Машин муж ввернул словцо с целью, как полагал он, всеобщего успокоения политических страстей:
— Однажды лебедь, рак да щука везти с поклажей воз взялись! Из кожи лезут вон и прочее… как оно там, в басне-то?
— Кто виноват, кто прав — судить не нам, а только воз и ныне там!
Миляев покосился в сторону Машиного мужа:
— Ну, а как же вы распределяете роли? Кто лебедь, кто рак, кто щука?
Машин муж хихикнул и ответил:
— Лебедь это, конечно, наш милый Павел Николаевич. Он всегда в облаках!
Павел Николаевич приятно улыбнулся, а земский начальник сказал:
— Не возражаю…
— Щука… это, между нами сказать, революционеры…
— И вообще, все прочие, тянущие государство в омут социализма и анархизма! — добавил земский начальник.
— Ну а рак…
Павел Николаевич договорил:
— Это — земский начальник! И все те, кто их сотворил!
Все, кроме Замураева, засмеялись, а Замураев обиделся!
— Я прошу при мне не выражаться так о государе-императоре! — сказал он и сердито постучал мундштуком папиросы о тяжелый серебряный портсигар с золотыми вензелями.
Всех это покоробило. Наступила неприятная пауза.
Замураев походил крупными шагами по столовой, позвякивая шпорами и покашливая. Потом громко сказал:
— Не считаю возможным оставаться в обществе, где оскорбляется личность нашего Государя императора…
И решительно двинулся к передней, ни с кем не простившись.
Все многозначительно переглянулись. Судебный следователь покраснел и почувствовал себя неловко. Миляев пожал плечами, а Павел Николаевич как бы подумал вслух полушепотом:
— Дурак…
В дверях появилась фигура Замураева:
— К кому относилось ваше… ваше… слово «дурак»?
— К дураку, конечно, — ответил Павел Николаевич.
— А именно? — угрожающе вопросил Замураев.
— Ко мне это относилось! — крикнул из уголка Машин муж.
— Подтверждаете? — хмуро спросил Замураев, постукивая ручкой нагайки о голенище лакового сапога.
— Кто принял на себя, тот, значит, и дурак!
— Я принял! Я дурак!.. Один рак, другой — дурак…
Замураев прихлопнул за собой дверь, и было слышно, как он кричал ямщику:
— Спишь, чертова кукла? Подавай лошадей!
Потом звонко вскрикнули колокольцы валдайские и посыпались, как серебряные шарики, бубенчики…
Долго все молчали. Потом Миляев произнес:
— Однако!
Судебный следователь выглядел растерянно:
— Как это неприятно!.. С такими господами можно и неприятностей нажить…
— Волков бояться — в лес не ходить! — сказал Миляев, а Машин муж добавил:
— И с волками жить — по-волчьи выть!
— Я ведь больше молчал… Я, кажется, господа, ничего лишнего не сказал? — успокаивал себя судебный следователь.
— Да не беспокойтесь, Виталий Васильевич! — ласково похлопав по плечу следователя, сказал Машин муж. — Мы с вами держали правильную линию: свои собаки грызутся, чужая не приставай! Мы с вами больше молчали. Черт меня копнул про эту басню… Думал, всех помирю, а вышло совсем иначе.
— А ведь я боялся, что он вас на дуэль потребует, — сказал Миляев Павлу Николаевичу.
— У меня громоотвод хороший есть на этот случай: драться на дуэли согласен, но не прежде, чем этот рыцарь уплатит мне 500 рублей долгу на возможные похороны…
Все маленько посмеялись, поострили и стали расходиться на покой.
XIII
Восемнадцать человек мужиков, парней и баб никудышевских были привлечены по обвинению в разгроме холерного барака и убийстве студента Владимира Кузмицкого. Все, за исключением несовершеннолетних, были арестованы и посажены в тюрьму до суда.