Читать интересную книгу Падай, ты убит! - Виктор Пронин

И тут же, заметив мелькнувшие рейтузы в приоткрытой двери туалета, Шихин вспомнил, что Федулов жил в его квартире — больше ему приткнуться было некуда. У всех у нас бывают времена, когда приткнуться некуда и, пораскинув умишком, перетасовав знакомых, сослуживцев, должников, мы наконец на ком-то останавливаемся. Обостренная бедой интуиция подсказывает — вот здесь ты можешь на что-то надеяться. Так уж получалось, что интуиция многим указывала на шихинский дом, этот ли, прошлый, позапрошлый. Федулов тогда крепко подзалетел. То ли от радости, то ли от горя, но однажды он так напился, что был задержан дружинниками, острижен наголо, осужден на пятнадцать суток, которые не без пользы для своего образования отработал на городской свалке. А вернувшись, обнаружил, что с работы изгнан что над его головой торжествующе парит позор. И он, сбежав из города Севастополя, рванул к Шихину.

Вся история неинтересна, а суть ее заключается в том, что когда Шихин, отлучившись на несколько дней, отвез к своим старикам Валю с Катей, по возвращении увидел, что ящики его письменного стола не просто вскрыты, а взломаны, все перерыто, все с ног на голову. Стол был тот еще, фанерный, клееный, за тридцать девять рублей, кстати, он и сейчас двадцать лет спустя, исправно служит Шихину, а вывернутые гнезда замков напоминают ему о славных днях молодости.

Промаявшись тогда неделю, Шихин решился спросить, что же случилось со столом, и Федулов признался, что в трудный жизненный момент искал в столе чего-нибудь противозачаточного, якобы оно потребовалось срочно и в большом количестве, а обуявшая его страсть лишила разума, в результате чего он самолично, в присутствии некоей соблазнительной особы и совершил надругательство над столом.

— Нашел? — потерянно спросил Шихин. На что Федулов лишь блудливо рассмеялся.

Ну что ж, наверно, среди друзей случается кой-чего и похлеще, в конце концов важно, как к этому отнестись. Можно посмеяться, обидеться, набить морду. Но тогда Шихину было не до смеха, обижаться на друзей он не смел, а уж о том, чтобы набить морду Федулову, он и думать себе запретил. Да тот вскоре и исчез, не оставив даже записочки, по слухам, перебрался к какой-то девице.

— А что он искал в столе на самом деле? — вслух спросил у себя Шихин. А коварная память тут же подбросила не менее яркое воспоминание — как-то пришел Иван Адуев. В то время Шихин жил на Набережной, Адуев коротал жизнь рядом и время от времени захаживал, как сейчас понимает Шихин, в расчете на выпивку. Выпить Иван любил всегда, а дармовщина возбуждала в нем такое красноречие, что его вполне хватало, чтобы расплатиться за самый роскошный стол. И вот Шихин, радостный от встречи с другом, метнулся на кухню приготовить закуску. Что у него могло быть... Хлеб, вареная картошка, иногда грибы — соленые валуи и чернушки, которые, упаси вас Бог, вываривать перед засолкой, только вымачивать, ребята, только вымачивать, несколько раз меняя воду на протяжении трех суток... И вся закуска. Но, положа руку на сердце — бывает ли лучше? Так вот, возвращается Шихин из кухни, и что же видит? Он видит, как Адуев внимательно изучает толстый блокнот, найдя его в ящике стола. Увидев застывшего в дверях Шихина, Иван отложил блокнот в сторону, спокойно так отложил, будто томик с одами Михаила Васильевича Ломоносова, и говорит... Правильно, говорит, мыслишь, Митя, одобряю... А Шихин, вот дурак-то, Господи! Вот блаженный! — был польщен.

В те времена Шихин любил большие блокноты, сам их сшивал, из старых кожаных сумок делал переплеты, раскаленными гвоздями выжигал узоры, прошивал шелковыми шнурами... Неудивительно, что каждому хотелось получить такой блокнот, каждый был уверен, что только блокнота ему не хватает, чтобы постоянно одаривать человечество мыслями смелыми и проникновенными. Шихину тащили голенища от сапог своих жен и подруг, старые портфели, драные куртки, но большинство приносили пошлую клеенку — не в состоянии были отличить ее от кожи. И у всех блокноты оставались девственно чистыми, разве что кто-то на первой странице записал свой адрес, чтобы в случае утери мысли бы не пропали, не были кем-то присвоены, чтобы духовная жизнь человечества не пострадала. Но свои блокноты Шихин исправно исписывал до конца, заводил следующий, так что к моменту нашего рассказа в верхнем правом углу его очередного блокнота уже стоят цифры «22».

— Что он искал в моем блокноте? — спросил у себя Шихин, упершись лбом в темную кору дуба. — Что нашел, что надеялся найти? Ведь я обо всем трепался, как на исповеди, по пьянке зачитывал из этого же блокнота целые страницы — Ивану нравилось слушать... Значит, перепроверка?

А Ошеверов... Что-то и с ним было связано невнятное, неловкое.

И Шихин вспомнил. Вернувшись из какой-то очередной авантюры, Ошеверов привез японский магнитофон, маленький «Панасоник» с блестящими кнопками, лампочками и двумя круглыми динамиками. По этому случаю собралась вся компания, все восторженно цокали языками, осторожно трогали пальцами кнопки, но потом забыли о магнитофоне, увлекшись очередной канистрой, Ошеверов всегда питал слабость к канистрам, начали болтать обо всем на свете.

И вдруг кто-то заметил, что магнитофон, позабытый на полке и полуприкрытый газетой, давно уже с японской старательностью все записывает — до вздоха, до всхлипа, до последнего неприличного словечка. Разоблаченный Ошеверов слегка растерялся, смутился, но громким хохотом и размахиванием рук сумел погасить недоумение друзей, тут же включил запись, и все с воодушевленным хохотом слушали собственные прогнозы — что ожидает всех нас в ближайшие годы, а чего ждать не следует ни при какой погоде.

Но самое интересное случилось на следующее утро. Шихину позвонил Ошеверов и сказал, что не может найти запись. Причем Ошеверов сожалел не столько о самой записи, сколько о кассете — она тоже была японская, дорогая по тем временам. Ошеверов спрашивал, не прихватил ли ее случайно Шихин, но по голосу чувствовалось, что обеспокоен он другим, что он предупреждает — кассета пропала. Он всем сообщил об этом прискорбном случае, но его подняли на смех, посоветовали пошарить в мусорном ведре, в собственных карманах, велели и ему, и себе об этом забыть.

Кассета так и не нашлась.

Значит, кто-то все-таки взял.

Значит, кому-то понадобилась...

Ошеверов... Зачем он сделал запись? По чьему заказу? И как понимать его сегодняшнее беспокойство? Что это? Желание загладить свою промашку, свой вольный или невольный донос? Или бескорыстный порыв?

А тогда, что было тогда? Шалость? Желание потешить друзей?

Обессилев, Шихин сел на землю, прижавшись затылком к мощному стволу дуба, к его жесткой и честной коре, закрыл глаза. И тут же перед его мысленным взором возникли Ююкины... А они? Чисты и непорочны?

Селена... Красотка в желтых бархатных штанах и с буржуазным локоном у правого уха... Черт ее знает! Было, и с ней кое-что было... Как-то в те времена, когда у Шихиных еще не было роскошной однокомнатной квартиры на девятом этаже с видом на металлургическую промышленность города и они с Валей переселялись с уголка на уголок, он оставил у Ююкина свой чемодан — там были наброски фельетонов, несколько блокнотов, письма. Но когда через неделю пришел за чемоданом, оказалось, что все его бумаги ссыпаны в мешок. Игореша, не дожидаясь расспросов, пояснил, что, дескать, Селена уехала в командировку, но, поскольку приличного чемодана у нее не нашлось, она решила воспользоваться шихинским, если он, конечно, не возражает. Шихин не возражал. Он был счастлив тем, что Селена где-то щеголяет с его чемоданом.

О, это милое, дружеское хамство!

Но ведь ни разу не возмутился Шихин, ни разу никого не спустил с лестницы, никому не дал по шее. Значит, все принимал как нечто естественное... Он перебрал Вовушку, Анфертьева, Ваську-стукача. Нет, ни с кого не удалось снять вины, и подозрений тоже ни с кого не снял.

Встал, отряхнул штаны от сухих листьев и побрел к дому.

* * *

Как-то, выбрав удобный момент, я снова подсунул Аристарху фотографию, сделанную в шихинском саду. Аристарх молча взял ее и так же внимательно, как и в первый раз, всмотрелся в лица гостей, расположившихся на крылечке.

— Слушаю тебя, — сказал он через некоторое время.

— Скажи... Ты можешь на этом снимке узнать анонимщика?

Аристарх подошел с фотографией к окну, поводил пальцами над улыбающимися физиономиями, при этом на лице его было такое выражение, будто вспоминал что-то важное и никак не мог вспомнить.

— Знаешь, — сказал он, — здесь несколько человек, способных это сделать. Кто из них наверняка — сказать не могу.

— Писали несколько? — удивился я.

— Если ты спрашиваешь об анонимке, написанной на Шихина, то писал один. Хотя... Способных сделать это — несколько. У меня такое ощущение, что ее готовил не один человек. Может быть, все они время от времени... И писали не только на Шихина... Ведь анонимки узаконены и не являются чем-то безнравственным, позорным, постыдным... Ты со мной не согласен?