Читать интересную книгу Философ - Джесси Келлерман

Молчание.

– Можно я у тебя заночую? – спросила она.

Немыслимо. Я не мог пустить ее к себе, дом еще нужно было чистить да чистить. К тому же ко мне теперь полицейские на чашку чая заскакивают. А в углу моего кабинета стоит свернутый, весь в пятнах крови, ковер. Нет, немыслимо. Единственный вопрос: как сказать ей об этом, чтобы она не взорвалась?

– Пожалуйста, – попросила она. – Я не смогу сидеть одна в моей квартире.

– Конечно, – промямлил я.

– Спасибо, – сказала Ясмина. – Ты даже не представляешь, как я тебе благодарна.

Я предложил встретить ее в «Логане».

– Нет-нет. Время слишком раннее. Я возьму такси.

– Ты помнишь, как ехать?

– По-моему, да.

– Дом сорок девять. В конце квартала.

– Я помню.

– Я оставлю на веранде свет.

– Хорошо, – сказала она. – Спасибо.

Я ничего не ответил.

– Прости, я понимаю, какая это рань.

– Я не засну, – пообещал я.

Она никогда не путешествовала налегке, Ясмина, и я, с трудом затаскивая ее сумки на веранду, старался не показать, что спина у меня разламывается. Прошлым вечером я перетрудил ее. Машину арендовать я не мог – в девять вечера в Бостоне все уже закрыто, – пришлось тащить библиотечный ковер на своем горбу, сотню тяжеленных, раскачивавшихся фунтов ковра, – пошатываясь, оскальзываясь, падая, поднимаясь, опять пошатываясь, и все это при двадцати градусах мороза. Мне удалось одолеть около двух миль, добраться до незастроенного участка рядом с Музеем науки, там я свалил с себя проклятую тяжесть и захромал домой, пропитанный потом, трясущийся, и все во мне ныло, от киля до клотика, а утешался я только одним: час поздний, свидетелей мало.

– Мне так жаль, – повторяла и повторяла Ясмина.

Я попросил ее перестать извиняться.

– Мне правда жаль.

– Все в порядке.

– Со мной столько хлопот.

– Ничего подобного.

– Прости.

– Все в порядке.

– Правда, прости.

– Да все в порядке, Ясмина.

Я заволок ее сумки на второй этаж. А обернувшись, увидел, что она приближается ко мне, протянув перед собой руку.

– Ты что, подрался?

– Ха-ха, – отозвался я и еще раз уклонился от ее прикосновения. – Бог с тобой. Просто оступился.

– Судя по царапинам, тебе должно быть больно.

– Ничего страшного. Ты, наверное, проголодалась.

Она сидела за кухонным столом, грея ладони о чашку чая.

– Ты не мог бы закрыть окно? – попросила она.

Я подчинился.

– Спасибо… Тебе разве не холодно, когда оно открыто?

– Тут бывает душно.

– У меня пар изо рта валит, – сказала она.

Мне-то, честно говоря, все еще было жарко, но я хотел устроить ее настолько уютно, чтобы она не заметила, насколько неуютно чувствую себя в ее присутствии я. И я предложил поджарить ей тост.

– Буду рада, спасибо.

– Скажи как положено.

– Благодарствуйте…

Я начал готовить себе завтрак. Есть мне не хотелось, но сделать это было необходимо.

– Мать оставила мне голосовую почту, – сказала Ясмина.

– И?

– Денег от них я больше не получу.

Молчание.

– Отвратительно, – негромко сказал я.

Она кивнула.

– От квартиры придется отказаться.

Молчание. Чреватое неприятностями.

Я бледно улыбнулся, развел в приглашающем жесте руки.

– Ты уверен?

– Конечно…

– Спасибо. – Лицо ее стало приобретать зеленоватый оттенок. – Огромное.

Я придвинул поближе к ней стул, прижал ее к себе, надеясь, что она успокоится. По какой-то причине ее плач страшно меня возбуждал.

– Нет, правда. Тебе ничего не стоило посмеяться надо мной. Ты такой хороший.

– Чшшш…

– Я тебе буду платить за жилье.

– Не смеши меня.

– Серьезно. И готовить буду. Я научусь готовить.

– Перестань. Прошу тебя.

– И квартиру себе другую найду, скоро. Прямо на следующей неделе и начну искать…

Я гладил ее по голове, старался успокоить, однако она продолжала говорить глупости, давать обещания, выполнить которые попросту не могла, и все плакала, плакала. Вспоминала жестокие слова своей тетки. Рассказывала о Педраме, о бедном, ни в чем не повинном Педраме, которого она совсем не хотела обидеть, но который – так говорит ее сестра – подавлен настолько, что даже есть не может. Она унизила себя, погубила доброе имя своей семьи. Я просто не знаю, не могу знать, на что это похоже: разговоры, сплетни, репутация. Случившегося никогда не забудут, особенно после той сцены, после угроз и проклятий. Она навек обратится в посмешище. И никогда больше не вернется домой. Я хотел посочувствовать ей, действительно хотел. Знал, что она нуждается во мне. Но в те мгновения мне не по силам было выносить звук ее голоса, я отдал бы все, лишь бы она замолчала. Я твердил ей, что все будет хорошо. Но она все равно плакала, все равно продолжала говорить. Чшшш, повторял я, чшшш. Однако, что бы я ни говорил, что бы ни делал, она продолжала свое, и в конце концов мне пришлось ее поцеловать. Сказать по правде, никакой потребности в этом я не испытывал, но то был наилучший способ – на самом-то деле единственный – заставить ее не производить столько шума.

Проблема свободы воли стара, как сама философия, а споры, с ней связанные, и поныне остаются такими же яростными, какими были две тысячи лет назад. Возможно, и еще более яростными, ибо наш мир все в большей мере познается, квантифицируется, механизируется и сужается, – технология, что ни день, сжимает нас во все более крепких объятиях, наука ежедневно сглаживает контуры реальности, а люди, соответственно, испытывают все большую нужду в доказательстве того, что человеческие существа суть исключения из правил, что мы не запрограммированы, но свободны.

В общих чертах – для того, чтобы мы были свободными в сколько-нибудь содержательном смысле этого слова, необходима истинность двух положений. Мы должны сами быть инициаторами наших действий (то есть не должны быть всего лишь падающей, когда приходит ее черед, доминошной костью). Будущее же должно быть «открытым» (то есть у нас должна иметься возможность значащим образом воздействовать на его исход).

Тут-то и выясняется, что условия эти связаны одно с другим и довольно трудны для выполнения. Они со всего маху налетают на концепцию детерминизма, которая представляет собой (в общих, опять-таки, чертах) мысль о том, что существовать может всего лишь одно физически возможное будущее. Почему дело должно обстоять именно так, объяснить сложно, здесь довольно будет сказать, что в ходе лет вопрос этот облекался в самые разные формы, но все равно остался до крайности запутанным. К примеру, очевидное противоречие между существованием всеведущего божества и наличием у человека свободы подчиняться или не подчиняться ему оттолкнуло многих от Церкви или, по меньшей мере, запихнуло на задние ее скамьи. В современном их воплощении детерминистические теории склонны опираться, как на определяющий фактор, на законы природы, – для философов, людей, как правило, нечестивых, законы эти являются предметом разговоров куда более удобным, чем Бог.

Почему для нас так важно быть свободными? Представьте себе мир, в котором подлинная свобода воли отсутствует. Может ли в таком мире кто-либо быть повинным в чем бы то ни было? Если я не являюсь причиной моих действий, представляется неразумным возлагать на меня ответственность за их последствия. И отсюда следует, что две наиболее лелеемые нами концепции – правильного и неправильного – иллюзорны, а единственное, что удерживает нас от жизни в сногсшибательно уродливой реальности, от хаотического, насильственного ада на земле, есть хрупкий, маленький самообман.

В ответ на это некоторые объявляют, что на самом деле мы не свободны, что нам надлежит полностью отказаться от самой идеи свободы. Ницше, например, клеймит метафизическую свободу воли как относящуюся к компетенции «полуграмотных». Однако жесткий детерминизм подобного рода встречается редко. Большинство нравственных философов – это, по сути дела, компатибилисты, признающие силу детерминизма, но не желающие отказаться от идеи о том, что мы можем быть свободными. Они не хотят, чтобы им мешали вкушать их любимое лакомство и так далее, и предлагают с этой целью решения, которые простираются от практических и строгих до невразумительных или сводящихся просто к тому, что нам грозят пальцем. Разыгрывается множество семантических игр; отыскивается множество охотников толковать вкривь и вкось значение понятий «свобода», «причина», «определять», «выбирать». В литературе компатибилистов замечается что-то вроде безысходности, порожденной страхом перед тем, что наш собственный разум обрекает нас на жизнь в мире, где мораль не имеет твердых оснований.

Однако, вне зависимости от того, реальна свобода воли или это концепция непоследовательная, неоспоримо одно: мы ощущаем себя свободными. Ощущение свободы действия есть неотъемлемая часть нашего сознания. Оспаривайте его любыми возможными способами, оно все равно сохранится. Я поднимаю руку и ощущаю себя инициатором этого движения. Я пишу эти слова, и они представляются мне исходящими из глубин моего ума. Расширительно это означает, что мы не можем не считать других ответственными за их поступки, – и черт с ней, с логикой. Такова позиция британского философа П. Ф. Стросона. Вменение в ответственность, говорит он, это такая же часть наших человеческих качеств, как прямохождение, и отрицать это было бы глупо. Свободны ли мы в действительности – это куда менее важно, чем возможность не оказаться, отойдя на шаг от дома, зарезанным насмерть. Теорию Стросона считают важным вкладом в историю споров о свободе воли, в пору ее публикации (1962) она была сочтена революционной и все еще сохраняет значение на редкость практическое. Невозможно, однако, не чувствовать, что она представляет собой образчик тактики увиливания – в том смысле, что снимает основной вопрос онтологии, вопрос о существовании свободы воли, спрашивая: «А какая нам разница?» Однако истинная предпосылка философского исследования в том, что этот вопрос стоит того, чтобы его задали, – и даже требует, чтобы на него ответили.