Читать интересную книгу Билли Батгейт - Эдгар Доктороу

Но я знал, что не сделаю ничего подобного; я, конечно, не знал, что меня ждет, но чувствовал, что природа моего делового призвания еще не определилась; заурядный вор — незавидная перспектива, я до такого еще не опустился, и кто бы ни осенил мою жизнь, он выбрал меня не для трусливого предательства. Я попытался представить, что бы подумала Дрю Престон. Она бы даже не поняла такую мелочность, и совсем не по моральным соображениям, просто столь извилистый путь не мог идти в верном направлении. А где это верное направление и куда оно ведет? К трудностям. К агонии. Именно в этом направлении я продвигаюсь с той самой первой поездки на трамвае в контору мистера Шульца на 149-й улице.

Так что, лелея воровские мысли, я не придавал им особого значения; мне важно было сберечь невероятную сумму денег, мои честно заработанные шестьсот долларов я положил в свой чемодан, который поставил на шкаф в спальне, но в данном случае такой способ хранения явно не годился, я лег на пол и сунул руку в дырку с тыльной стороны дивана, из которой вываливалась труха; сделав в вате небольшое углубление, я свернул деньги трубочкой, закрепил трубочку резинкой и засунул ее в дыру. И следующие три дня я почти не отлучался из дома: мне казалось, что одним выражением лица я могу ненароком выдать свой секрет, что люди увидят деньги в моих глазах, но, главным образом, я не хотел оставлять дом без присмотра; купив еду, я тут же мчался домой; если мне хотелось подышать свежим воздухом, я усаживался на пожарной лестнице; а вечером, после ужина, я внимательно наблюдал за тем, как мать зажигала один из своих памятных стаканов; после моего возвращения она снова вернулась к этому занятию и зажигала по одному огоньку каждый вечер; раз она зажигала свои огоньки, значит, в этом, видимо, был для нее какой-то смысл.

На второй день я купил за пенни в кондитерской белый конверт, а утром следующего дня помылся, причесался, надел чистую рубашку, но, не рискуя ехать в Манхэттен разодетым и с деньгами в кармане, я надел брюки от моего полотняного костюма, а сверху — пиджак «Шэдоуз» темной стороной наружу и отправился в центр надземкой по Третьей авеню. Я бы голову дал на отсеченье, что, кроме меня, в поезде никто не вез десять тысяч долларов в кармане брюк, — ни солидные рабочие, которые одновременно покачивались на плетеных сиденьях, ни открывающий двери кондуктор, ни водитель в передней кабине; не было никого, — разве что там мог случайно оказаться чересчур любознательный школьник, — кто бы знал, чья рожа изображена на тысячедолларовой банкноте. Если бы я встал и объявил, что везу такую сумму, люди бы отодвинулись от меня, как от чокнутого. Эти досужие размышления в конце концов так подействовали на мои нервы, что я вышел на остановке «116-я улица» и на свои собственные деньги проехал в такси через весь город до Восьмой авеню, где находился дом Председателя Джеймса Дж. Хайнса.

Интересно, что весь район, прилегающий к Морнингсайтским высотам, был жалкий, полуразрушенный и грязный, с переполненными мусорными баками и слоняющимися без дела неграми, но его дом по ухоженности не уступал домам на Парк авеню. Портье в ливрее вежливо ответил на мои вопросы, а современный, отделанный блестящей медью лифт поднял меня на третий этаж. Но нищенская жизнь и здесь не отпускала меня: я оказался в конце длинной очереди ждущих людей, они стояли в тусклом свете, как за хлебом. В очереди за хлебом люди стоят плотно, расставив ноги, сосредоточенно наблюдая за началом очереди, словно только абсолютная концентрация их внимания может продвинуть ее. Но эта очередь двигалась медленно, и когда кто-то, закончив дело, выходил, все смотрели на него, словно пытались выяснить, добился он своего или нет. До открытой двери квартиры великого человека я добрался минут через тридцать-сорок. Все это время я воображал, будто живу в нищете. Будто год за годом, стоя в очередях и ожидая подаяния, я усыхал — так я постепенно вживался в психологию нищего. Я нес человеку деньги, я пришел дать, а вынужден был стоять в душном коридоре и ждать своей нищенской очереди.

Но вот я оказался в фойе, прихожей, где, словно пациенты у врача, сидели несколько безутешных мужчин, держа шляпы на коленях; я вслед за ними передвигался со стула на стул, постепенно приближаясь к внутреннему святилищу, пока наконец не был допущен сквозь двойные двери в новый коридор, в котором мужчина за конторкой и еще один, стоявший за ним, внимательно оглядели меня, я узнал повадку своих новых товарищей — они точно вслух думают. Мистер Берман не счел нужным инструктировать меня. Я решил, что слишком молод, чтобы разыгрывать из себя избирателя, ищущего работу, я был просто бедный мальчишка из чужого района, который старался выглядеть как можно лучше.

— Я сын Мэри Кэтрин Бихан, — сказал я правдиво. — Когда отец бросил нас, настали тяжелые времена. Моя мать работает в прачечной, но она заболела и больше не может ходить туда. Она говорит, я должен сказать мистеру Хайнсу, что она всегда голосовала за демократов. — Церберы обменялись взглядами, тот, который стоял, ушел по коридору. Примерно через минуту он возвратился и повел меня туда, откуда только что вернулся, мимо столовой с буфетами, где за стеклянными створками стояла фарфоровая посуда, гостиной с массивной мебелью и игровой комнаты с цитатами в рамках и бильярдным полом; и вот меня ввели в завешенную коврами и портьерами спальню, в которой пахло яблоками, вином и лосьоном для бритья, такой терпкий запах бывает только в непроветриваемых помещениях. И там на покрывалах, обложенный подушками, в темно-красном шелковом халате полулежал, вытянув безволосые старые ноги, сам Джеймс Дж. Хайнс, окружной шеф общества «Таммани».

— Доброе утро, парень, — сказал он, отрывая взгляд от утренней газеты. Ноги у него были большие, узловатые, с толстыми мозолями на подошвах, но в остальном он был красивый мужчина, седовласый, румяный, с небольшими правильными чертами лица и очень ясными голубыми глазами, которые смотрели на меня достаточно добродушно, словно он не возражал выслушать мою историю, сравнив ее, естественно, с теми историями, что он уже выслушал в это утро, и теми, что еще ждали его в коридоре и до самого лифта. Я молчал. Он озадаченно подождал. — Ну, что скажешь? — спросил он.

— Сэр, — сказал я, — я не могу говорить, когда этот джентльмен дышит мне в затылок. Он напоминает мне школьного инспектора.

Он улыбнулся, я продолжал смотреть на него совершенно серьезно. Человек он был неглупый. Взмахом руки он отослал телохранителя, я услышал, как за ним закрылась дверь. Я смело шагнул к кровати и, вытащив конверт из кармана, положил его на покрывало рядом с его мясистой рукой. Его голубые глаза с беспокойством застыли на мне. Я сделал шаг назад, не отрывая взгляда от его руки. Сначала он в задумчивости постучал по незапечатанному конверту указательным пальцем. Потом вся рука залезла туда и неуклюжие с виду пальцы ловко вытащили хрустящие банкноты и помахали ими, как картами, что свидетельствовало о гибкости старческих членов.

Когда я поднял глаза, мистер Хайнс откинулся на подушки с таким тяжким вздохом, будто жизнь ему стала совершенно невыносима.

— Значит, у этого грязного ублюдка по-прежнему хватает хитрости, чтобы с помощью мальчишки проникнуть ко мне?

— Да, сэр.

— Где он нашел такого надежного ребенка?

Я пожал плечами.

— Так получается, что нет никакой Мэри Бихан?

— Есть, это моя мать.

— Какое облегчение слышать это. Много лет назад я устроил на работу красивую молодую ирландку, которая приехала в Америку под этим именем. Она была ровесницей моей младшей дочери. Где вы живете?

— В Клэрмонтском секторе Бронкса.

— Ясно. Интересно, та ли это женщина. Она была высокой, стройной, тихой и скромной, таких монашенки любят, я знал, что мужа эта Мэри Бихан найдет в два счета. И кто же этот негодяй, который бросил такую женщину?

Я не ответил.

— Как зовут твоего отца, парень?

— Я не знаю, сэр.

— О, понимаю. Понимаю. Прости. — Кивнув несколько раз, он сжал губы. Затем лицо его просветлело. — Но у нее есть ты, разве не так? Она вырастила способного сына, отважного духом и с явным намерением вести опасный образ жизни.

— У нее действительно есть я, — отозвался я, почти непроизвольно перенимая присущий ему мягкий речевой ритм, он был первым политиком, которого я видел, и, судя по тому, как он умел заставить человека принять свой язык, политиком он был хорошим.

— В твоем возрасте я тоже был смышленый парнишка. Возможно, немного покрупнее в кости, поскольку в нашем роду было много кузнецов. Но с тем же даром искать трудности. — Он помолчал. — Ты ведь на самом деле не нуждаешься в моей помощи, чтобы избавить свою мать от работы в прачечной и позаботиться о ее удобствах?

— Нет, сэр.

— Я так и думал, только хотел удостовериться. Ты умный парень. Возможно, в тебе говорит что-то опасное, ирландское. Или еврейское. Наверное, это и объясняет, почему ты выбрал такую компанию. — Он замолчал и уставился на меня.