Пока я лихорадочно набрасываю сии поспешные строки, начинает светать, колокольный звон призывает христиан во храм божий.
Ах, я во всем покаюсь на исповеди!
Может, хоть это ниспошлет мир моей истерзанной душе. Самое страстнее мое желание — застать Вас в костеле, дабы оба мы очистились от греха и приняли обет никогда больше не поддаваться диаволу, подстерегающему каждый шаг наш, дабы ввергнуть нас, верующих христиан, в пучину греха.
Мысленно целую Ваши святые белые ручки, окропляя их горючими слезами раскаяния, Ваш бывший друг, а ныне греховный возлюбленный
Франц.
Часть третья
Милый мой Францик!
Твое письмо меня расстроило. Что с тобой? Уж не заболел ли ты? Поди, простыл в эту ночь? Верно, у тебя жар, нарыв в горле? Я тоже от сырой земли совсем охрипла, да помогло полоскание отваром алтея. И у меня в голове был жар. И мутило как‑то.
Не бойся, у тебя тоже скоро все пройдет.
Когда с человеком такое приключается, все начинают сходить с ума и фантазировать.
Да как же я могу сердиться на своего Францика?
Странная была бы я женщина!
Ляг, дружок, в постельку, вели вскипятить себе чайку да нагреть парочку кирпичей, оберни их хорошенько полотенцем и положи в ноги.
А служба и без тебя обойдется.
Посылаю тебе с братом брусок масла и хлеб домашней выпечки.
Теперь я должна о тебе заботиться, чтобы ты, мой бедняжка, не чувствовал себя покинутым.
Сказать по правде, иногда мне было чуточку смешно глядеть на тебя.
И вовсе я не сержусь.
Вот и матушка говорит, что теперь ты должен на мне жениться. Кто ведает, может, из всего этого что и выйдет! Мужчине нельзя жить холостяком, это вредно для здоровья.
Мой зять зарезал поросенка — приходи, отведаешь колбасы из потрохов да вареной свининки.
А после обеда пойдем вместе гулять.
Смотри не отказывайся, не то рассержусь! Это было бы, Францик, нехорошо с твоей стороны.
До скорой встречи! Целую.
Горячо тебя любящая
Розинка.
Часть четвертая
Барышня!
Поскольку Вы отказываетесь по-хорошему вернуть граммофон с двадцатью пластинками (двусторонними), я вынужден через адвоката обратиться в суд.
Этот граммофон я Вам не дарил, ибо сам взял его лишь на время в трактире «Адисабеба».
Трактирщица уже два раза была у нашего полковника и требует с меня 600 кр., не то, мол, попаду в каталажку, как только вернусь из гарнизонной больницы, куда отбываю завтра, поскольку доктор признал у меня дурную болезнь и про все меня расспрашивал, и не мне Вам говорить, каково мне было, когда стали составлять протокол, а ведь у меня законная супруга и четверо детей, еще стали спрашивать, не был ли я в каком зазорном месте, лечение, говорят, продлится не меньше шести недель и как, мол, зовут ту девицу… только выразились иначе, да не мне Вам повторять.
Одно скажу — своей испорченностью Вы вовлекли меня в беду, я потеряю место в портновской мастерской, придется платить трактирщице за граммофон, да еще того и гляди угожу за решетку.
Из-за всех этих огорчений я потерял четыре кило.
Теперь Вы знаете, кто Вы такая есть.
Но я это так не оставлю, я привлеку Вас к ответственности через военно-полевой суд, ежели Вы не вернете граммофон, я составлю на Вас протокол — и пускай Вас засадят в холодную, раз я тоже буду сидеть!
Поделом Вам будет за всю Вашу неискренность.
А мне уж теперь все равно!
Засим с уважением к Вам Ваш некогда преданный, а ныне посылающий Вас в геенну огненную приятель.
Удивительные истории
Мне, как десятнику, доводилось видеть на стройках разные истории.
Вот хотя бы эта: гоняются друг за дружкой в обед ученики на четвертом.
Вашек спотыкается о проволоку, теряет равновесие, падает в бадью с гашеной известью и помирает.
Это одна история.
* * *
Был у нас ученик — полоумный какой‑то.
Ни на что не годен, разве бетон мешать, воду таскать или ручку лебедки крутить.
Я его к лебедке и приставил, на третий этаж.
А внизу ребята заклинили цепь, Франта понял, что это они хотят подразнить его, и решил не поддаваться. Стал он изо всех сил дергать ручку и до тех пор старался, пока леса не обвалились, и он слетел вместе с досками, с лебедкой — грохот такой, ровно покойница «Большая Берта» бабахнула.
Я в конторе сидел, так у меня из рук перо выпало. От испуга и встать не могу.
Сей же час — куча народу, солдаты из казарм, пан редактор из местной газеты, доктор, городской голова с заместителями, начальник пожарной команды, полицейский комиссар и пан учитель — представитель культурной общественности.
Пятеро полицейских поддерживают порядок.
Тотчас принялись убирать обломки, чтобы вытащить тело Франты — а его должно было балками в лепешку раздавить — и похоронить по-христиански.
Пан доктор тамошний был новоиспеченный, еще и диплом не просох, и в городе он недавно.
Палатку разбил.
Просто из ряда вон.
Мы обвал разбираем, моргнуть не успели, а уж палатка стоит, флажок на ней с красным крестом, внутри койка под белыми одеялами, столик, уйма всякого добра — ребята работу побросали, чтоб поглазеть, до чего же все здорово в докторской палатке.
Докторова женка крутится, как белка в колесе, — все‑то она знает, что к чему, куда что поставить или там повесить, какой винтик куда завернуть.
Доктор кипятит свой инструмент — ножи, ножницы, щипцы и еще пилку.
От одного вида дурно делается.
Поэтому многие у доктора рюмочку коньяку клянчили.
Через час разгребли мы все до чистой земли.
А Франты нет нигде!
Несколько солдатиков взялись еще раз осматривать бревна, может, тело Франты снизу прилипло…
Один господин все кричал: «Пятна крови ищите!».
Под конец мы уж только пялились друг на друга, как бараны на новые ворота.
А потом нас, начальников, собралось порядочно, и отошли мы в сторонку, на пустырь — совет держать.
Офицер козырнул городскому голове, солдаты потопали восвояси.
Двое полицейских отправились к матери Франты с печальным известием, что тело его, несмотря на сверхчеловеческие усилия, так и не отыскалось.
Там они и находят этого самого Франту — сидит себе у мамы за столом, кофе пьет, булочками заедает.
Так что бы вы думали? Бездельник даже родной матери не признался, что с ним приключилось!
А мать, когда полицейские ей все рассказали, прямо затряслась вся — задним числом.
И давай своего оболтуса обнимать, по головке гладить да слезы лить!
Да и что говорить, матери — они все такие!
Тогда‑то дело и объяснилось.
Франта, как слетел с лесов, отряхнулся и давай бог ноги — со страху, что я ему всыплю по первое число.
Это, стало быть, вторая история.
* * *
Такие дела на стройках случаются, что рехнуться впору.
Строили мы дом, и надо было сливу срубить.
Спилили плотники верхушку. Ствол остался — три метра высоты, толщиной в руку.
В общем, ерундовое дело.
Подрубили у самой земли, а ствол наклонись да и тюкни по шапке Яна Штепанека из Востржешан, тот ложится на землю и сию же минуту умирает.
Мы даже инструмент у него из рук вынуть не могли.
Или вот: несут два парня бревно на плечах, один на правом, другой на левом, чтоб ловчее шагать. Сбрасывают бревно на сторону, и тому, кто бревно на другом‑то плече держал, надо было его через голову перенести.
А он задень себе легонько по уху, чего‑то там у него лопнуло, он ложится и помирает.
Ни с того ни с сего!
* * *
Да — еще о Штепанеке.
Помню, пробы на нем ставить было негде.
Раз послал я его с неким Бартой подштукатурить стенку на пятом, в одном доме на Высочанах.
Три дня проходит, а они в контору и носа не кажут. Чего там, думаю, застряли?
А у меня в ту пору нелады вышли с моей девушкой. И был я сам не свой.
Слышу, ребята говорят: «Еще три замеса, и шабаш».
Значит, понимаю, шесть часов скоро. И вспомнил я тут об этих парнях, о Штепанеке с Бартой, — чего они там, думаю, на этом пятом этаже три полных дня делали?
Влезаю на пятый.
А их уже нету. Гляжу — за три дня только и сделали, что штукатурки на стенку накидали на три шага в длину. Да еще остался кусок недоделанный — со школьную карту неделимого королевства Чешского.
Озлился я — нервный я тогда был по причине этой Маржены, схватил мастерок, гладилку, набросал, войлочной катушкой пригладил, руки носовым платочком обтер и пошел себе в трактир ужинать.
На другой день с утра ничего не говорю.
Перед самым обедом лезу опять наверх.
— Добрый день, пан десятник!
— Ну-с, что поделываете, ребята?
— Гляньте, пан десятник, мы как раз и закончили! Ну, черти!