Читать интересную книгу Конец большого дома - Григорий Ходжер

«Тише, тише, не кричите, — шептала она непослушным щенятам. — Видите или но видите, папа спит, он устал, он рыбу ловил, он за мясом ездил, чтобы вас накормить. Тише, папа устал, спит, вы тоже усните. Ну, не кричите, я же говорю, папа устал, спит, неужели не понимаете?»

Токто будто слышал голос дочурки, она говорила: «Папа спит, тише». Токто не мог больше лежать, он уже знал: если увлечется воспоминаниями, то начнет разговаривать с дочерью. Был такой случай.

Токто вылез из спального мешка, раздул уголья и, когда затрепетал огонек, закурил, потом начал отбивать поклоны.

С этого дня Токто каждое утро молился, просил, чтобы жена благополучно разрешилась, чтобы эндури взял новорожденного под свою защиту.

Дни один за другим исчезали, таяли, как снег в апреле. Токто с Потой проверяли самострелы через день, а в свободные от проверки дни выслеживали соболей, лисиц, стреляли белок, гонялись по глубокому снегу за косулями, лосями, кабанами и запасались мясом. Был у них еще один вид увлекательного промысла — выслеживание тонконогих кабарожек. Мясо кабарги было мягче, вкуснее лосиного и кабаньего, а струя ее китайцами ценилась довольно высоко. В аонге, рядом со шкурами соболей, уже сохли кабарожьи струи. Охотники довольны были промыслом.

Больше полутора месяцев Пота охотился на новом месте, за это время он побывал в самых дальних уголках своего участка, поднимался на гольцы. Он полюбил Звенящий ключ и всегда отдыхал на нем и, слушая звон ледяной струи, вспоминал Идари, время, проведенное с ней на берегу Полокана. Звенящий ключ пел свою вечную песню, потом начинал сердито бормотать.

— Ладно, ладно, отдохнул, ухожу, только не сердись, — говорил Пота и шел дальше по своей тропе.

Пота привык к новой тайге, но не мог примириться с Токто, который все еще не признавал Подю, ни разу по бросил кусочка пищи в огонь и не сказал: «Кя, Подя». Правда, он добывал соболей больше Поты, удача всегда следовала по пятам Токто. Видно, и на самом деле здешний Подя в каких-то дружеских отношениях с ним, если так щедро уступает ему зверей. Но Поте все время казалось, что если бы его старший брат помолился Поде, задабривал его, то он стал бы еще более удачлив. Юноша не раз начинал об этом разговор со старшим братом, но Токто отшучивался и переводил разговор на другое.

Но однажды Токто возвратился в аонгу злой-презлой. Выпив чаю и плотно поужинав, он начал кого-то ругать в полный голос. Пота с ужасом понял, что его старший брат ругает и оскорбляет Подю, он не знал, что ему делать: если останется во время этой ругани в аонге, то невольно станет соучастником — оскорбителем Поди. Но куда ему уйти ночью, да еще в такой мороз, когда деревья трещат от него?

— Негодяй, сволочь ты, Подя! Попадешься мне, гад, я тебя, поганого старичка, за бородку оттаскаю, без бороды останешься! — кричал Токто. — Это ты учишь зверей разгадывать охотничьи секреты. Остановил соболя перед моим; самострелом и заставил сойти с тропы, кабаргу научил обойти мою петлю! Это ты научил безмозглого соболя перегрызть тетиву лука? — Токто размахивал луком самострела, шумел, громко ругался.

— Ага, может быть… — заикнулся было Пота.

— Молчи! — рявкнул Токто, он был разъярен, как раненый медведь. — Я тебя, паршивый старикашка, разыщу, где бы ты ни спрятался, если ты не отучишь того соболя, которого научил тетиву перегрызать! Подумай над моими словами, исправь ошибку. Завтра иду проверять самострелы…

«Как ребенка поучает, — думал Пота. — Это же Подя! Разве так можно?!»

В тревоге за завтрашний день уснул Пота. На следующее утро он ушел выслеживать кабаргу, проверять выставленные на нее петли. Вечером вернулся с небольшой кабарожкой за спиной. Он знал, что эта кабарожка не принесет ему ни муки, ни крупы: струя ее была меньше положенного размера. «На ужин сварю», — подумал Пота, подходя к аонге. Возле аонги стояли воткнутые в снег лыжи Токто, над аонгой струился сизый дымок. «Рано что-то вернулся, — встревожился Пота. — Наверно, неладное с ним случилось».

Пота бросил кабарожку на снег, снял лыжи и вбежал в зимник. Токто сидел возле очага и, щурясь от удовольствия, пил чай.

— Сегодня я тебя опередил, — улыбнулся он. — Садись, попьем чайку, вкусный чаек я заварил.

— Почему так рано вернулся?

— А что делать? Проверил самострелы — и назад.

— Ничего не случилось?

— Что может случиться? Чего ты такой напуганный?

— Ничего не напуган. Я сейчас лыжи на место поставлю. На ужин сварим кабарожку?

— Поймал или подстрелил?

— Подстрелил.

— Гонялся?

— Нет, случайно наткнулся и подстрелил.

— Чего тогда спрашиваешь? Это же самое лучшее мясо! Варить будем. Ставлю котел.

«Веселый вернулся, — облегченно вздохнул Пота и вышел на улицу свежевать кабарожку. — Значит, ничего с ним но случилось. Подя мимо ушей пропустил его оскорбления. Почему он не наказан? Неужели Токто сильнее Поди?»

От этой догадки Пота даже присел. Оставив кабарожку с наполовину не снятой шкурой, Пота вбежал в аонгу.

— Скажи, ага, только честно скажи, — возбужденно заговорил он. — Подя тебя слушается? Ты сильнее его?

Токто опустил глаза, отпил еще глоток чаю и только тогда ответил:

— Он же не человек, как с ним померяешься силой?

— Но он слушается тебя?

— Попробовал бы не послушаться.

— Как так — ты охотник, он — Подя, и вдруг он тебя слушается?

— Выходит, слушается. Вот смотри. — Токто вытащил из-за свернутого спального мошка соболя. — Сегодня утром на рассвете попался на самострел.

— Это тот, который…

— Он самый, хотел, паршивец, с помощью Поди охотничий секрет разгадать.

— Подя на самострел загнал? — с замирающим сердцем спросил Пота.

— Он загнал. Обожди, — спохватился Токто, — где же мясо? Котел кипит, сердится, мясо ждет.

Пота выбежал на улицу.

«Вот кто мой старший брат! — с восторгом думал он, разделывая кабаргу. — Он сильнее Поди, Подя слушается его, как меня слушается моя собака. Человек, такой же человек, как и я, а подчинил себе Подю! Да, это человек!»

Мясо молодой кабарги сварилось быстро.

Зайца, кабаргу и рыбу не надо долго варить, говорят охотники, всплывает в котле три пузыря, и можно есть.

— Это мясо вкусное, — расхваливал Токто, обгладывая косточки. — Давно не ел такого вкусного мяса. Ты, Пота, различил бы по вкусу мясо зверя?

— Хоть плохой, но я все же охотник, — обиделся Пота.

— Не сердись, Пота, — Токто засмеялся, — я шучу. Хотел другое спросить. Вот я бы убил три косули: одну застрелил бы на месте, как сделал ты, другую поймал бы петлей, а третью догонял бы на лыжах полдня и убил палкой. В трех котлах сварил бы эти три косули — ты узнал бы по мясу, какая из них как убита?

— Ага, я хоть и моложе тебя, но я убивал зверей, — опять обиделся Пота.

— Узнал бы, конечно, узнал бы. Я так просто спрашиваю, радостно мне, потому всякое расспрашиваю. Не обижайся, Пота.

После ужина Пота убрал котел, берестяную посуду, собрал кости и бросил собакам, потом сел выкурить трубку перед сном.

— Подя, я больше на тебя не сержусь, помиримся, — сказал Токто. — Только смотри, больше не открывай своим зверям человеческие тайны. Как же мы будем их ловить, если они все наши мысли будут читать, все хитрости отгадывать? А теперь, Подя, я хочу проучить твоего соболя.

Токто взял в руки соболя. Пота не мог разглядеть при слабом огне жирника, какого он был цвета.

— Дорогая была твоя шкурка, соболь, — сказал Токто. — Ты один из лучших, каких я видел в своей жизни. Может, потому ты подумал, что можешь сравняться с человеком по уму? Нет, ты соболем жил, тебя эндури сделал соболем — никогда ты не сравняешься с человеком, никогда все хитрости не познаешь! Вот тебе наказание за то, что ты познал только одну человеческую хитрость! — Токто поднес соболя к огню, мелкие искорки пробежали по соболю, и в аонге запахло паленой шерстью.

«Что он делает! Самого дорогого соболя палит!» — ужаснулся Пота, но вымолвить что-либо вслух он опасался: Токто сам знает, что делает, он не простой человек, он победитель Поди.

— Мозги пусть твои туманятся запахом паленой шерсти, пусть совсем затуманятся дымом человеческого очага, — говорил Токто, тыкая зверька носом в остывшую золу. — Зола пусть заложит твой чуткий нос, засыплет острые глаза, чтобы никогда ты не унюхал человеческие самострелы, не увидел их. Вот тебе! Вот тебе! Ты теперь ослепнешь, нос твой никогда ничего не унюхает, уши твои никогда не услышат шороха лыж, мозги затуманятся, останутся прежними — соболиными. Я не глумлюсь над тобой, я делаю это в великом гневе. Ты соболь и соболем должен быть…

Закончив заклинание, Токто снял с соболя шкурку, а тушку положил под хвою, под изголовьем, где хранились все остальные тушки.

— Шкурка испортилась? — спросил Пота.