Я собрала пакетик ему в дорогу — открытка и несколько книжек. Среди них — одно из моих величайших сокровищ, — тоненькая потрепанная книжка поэзии Сэмюэля Беккета, моей любимой поэмой «Неназываемый». Я аккуратно завернула их и тем же вечером после занятий подсунула Гвидо свой подарок. Его брови удивленно поднялись.
Я отвела его в сторону: «Это тебе почитать в самолете — обещай, что не откроешь раньше». Мои пальцы нервно перебирали пуговицы. В полном молчании мы расстались.
Потом я ждала. Для двух магов, которые не верили в «человеческую любовь», да еще учитывая викторианскую мораль окружающей обстановки, это было чересчур. Какая разница, размышляла я, была ли это «магическая любовь» или нет? В глубине души я знала, что эта безрассудная влюбленность расцвела в моем сердце по ряду причин, одной из которых было то, что Карлос откровенно пренебрегал мной. Я не знала, что Гвидо в течение многих лет испытывал такие же душевные муки из-за одной ведьмы.
Я ждала, преследуемая строчками Беккета
Избитые фразы толкутся в ступе сердца снова:
Любовь, любовь, любовь — гулко выстукивает старый пестик, Неизбежно вверх взбивая слова.
Опять потрясение
Из-за нелюбви,
Из-за любви, но без тебя,
Из-за любви, но не твоей,
Из-за понимания, но без понимания притязаний,
Притязая.
Я и все остальные будут любить тебя,
Если тебя любят.
Через два дня Гвидо позвонил. В его голосе слышались слезы:
— Малыш, спасибо тебе. Я был… потрясен. Ты понимаешь?
— Да.
— Ты… — голос сбивался, и я едва слышала его. — Ты видела, что на кармане у маленького мальчика написано «Даллас»? Ты знала это?
— Конечно.
— Так мелко…
— Да.
Внезапно изменившись, как в фильме ужасов, его голос стал жестким — на грани срыва. Он отрубил:
— Это не… Я… — раздался какой-то гортанный звук. Связь оборвалась. Я усмехнулась: «Как все банально» — за последние пять лет никогда так часто не бросали трубку, как в эти дни.
Я ждала, как невеста во время войны.
Я думала: а вдруг он… любит меня? У меня не было объяснений. Когда Гвидо вошел в офис, я стояла к нему спиной и рассказывала по телефону о «пути воина» восторженному японцу. Мое сердце вдруг сильно заколотилось и чуть не выскочило из груди в отчаянной попытке освободиться, как у больного клаустрофобией в лифте. Но я изо всех сил старалась не подавать вида.
Гвидо был в черном комбинезоне, легкомысленном и нелепом, поверх которого был накинут черный плащ, как у бандита. Поглядывая на него уголком глаза, не поворачивая головы, я продолжала говорить о дриминге, цитируя Кастанеду своему собеседнику, который беспокоился о тратах в шестьсот долларов плюс перелет и проживание.
Гвидо принес мне стакан перье и, широко улыбаясь, поставил его передо мной, как идеальный… возлюбленный. Как влюбленный или как официант. Я оттаяла. Он больше не злился на меня. Я была так счастлива, как когда-то, когда встретила свою школьную любовь после каникул.
Я вышла на кухню, где собрался весь офис послушать техасские рассказы Гвидо. Он был лучом света в нашем суровом «храме», как Карлос называл «Клеаргрин», и буквально ходил по тонкому льду из-за своего юмора, не щадящего никого.
Во время общего ланча мы с Гвидо и Рамоном ели простую и вкусную еду пластиковыми вилками из бумажных тарелок: сыр с луком, бублики с горчицей, оливки и копченую рыбу. Остальные питались из индивидуальных глиняных плошек, ели без соли и приправ низкоуглеводное мясо на пару, принесенное в офис в специальных пластиковых контейнерах. Это напоминало тюремную еду.
Гвидо отрезал роскошный ломоть копченой лососины, смазал бублик плавленым сыром и шлепнул сандвич на мою тарелку со словами:
— Главное — уметь преподнести.
Гвидо заставил нас смеяться целый час.
Я была взвинчена и эгоистична, как влюбленная женщина, и была уверена, что все за столом читали мои мысли. Когда я говорила, мой голос казался странным и чужим. Я не могла встречаться глазами с Гвидо.
Когда вся группа разошлась, я осталась мыть посуду и вдруг почувствовала, что Гвидо приближается ко мне сзади. Он притворился, что тянется за тарелкой, и всем телом прильнул ко мне. Когда он обхватил меня руками, чтобы помыть тарелку, по мне прошла дрожь. Его грудь тепло прижалась ко мне, я почувствовала себя маленькой и беззащитной, как загнанный зверек.
Он прошептал мне прямо в ухо:
— Играем в домик.
Мы не говорили друг с другом до закрытия офиса, только однажды наши пути пересеклись в темнеющем фойе. Мы инстинктивно потянулись друг к другу он погладил мои волосы, я слегка прикоснулась ладонью к его груди, а кончиками пальцев дотронулась до шеи.
Гвидо позвонил мне вечером перед занятиями. У нас родилась странная форма интима по телефону, я понимала ее как «неделание» (термин из книг Карлоса) секса по телефону. Нам понравилось молча сидеть у телефона по пять, десять, пятнадцать минут, слушая дыхание друг друга. Время от времени один из нас шептал: «Ты хочешь сейчас уйти?»
Другой хрипло отвечал: «Нет».
Когда мы решили закончить общение, чтобы подготовиться к занятиям, я выпалила:
— Я ненавижу тебя, Гвидо.
И услышала, как он затаил дыхание:
— В самом деле? — прошептал он. — Я тебя тоже, Элли.
Тем же вечером на занятиях он кинулся ко мне с широкой улыбкой на лице — Ты действительно ненавидишь меня? Так же как и я ненавижу тебя, я надеюсь?
— Да, так же как и ты ненавидишь меня.
Он развернулся и убежал, радостно сияя.
Когда он провожал меня до машины, то незаметно вручил мне тяжелый конверт. Я бросила его на сиденье. Там был дагерротип в деревянной рамке счастливая девочка в кудряшках, с улыбающимися зелеными глазами. (Гвидо позже рассказал мне, что это маленькое сокровище он нашел в магазине Мехико давным-давно). Сувенирная ложечка из серебра выпала из конверта, на ее ручке было написано «Даллас». Еще там была простая белая открытка с надписью: «Я думаю, ты знаешь, кому это принадлежит». Карлос без конца подшучивал надо мной, повторяя: «Эллис родилась с серебряной ложкой в culo».
Но за этой фразой Гвидо стояло нечто большее, — его доброе сердце.
Вскоре Флоринда стала приглашать Гвидо в наши регулярные походы в кино. Несколько месяцев мы ходили втроем. Часто получалось два или три вечера в неделю. Я точно знала, что выходы Флоринды обычно управлялись Карлосом. Он, они, что-то задумав, проверяли нас. Придерживаемся ли мы правил группы? Поднимемся ли мы над страстями человеческой любви? Или, может быть, Флоринда опять играла в куклы? Нет, все было не так просто; она никогда не режиссировала представление без нагваля. Они хотели с грохотом ударить по нашему эго — за всеми этими безобидными ширмами Кастанеда сжигал своих учеников.