Читать интересную книгу Обездоленный (Обделённые) - Урсула Ле Гуин

— Это слишком далеко от Рольни, — ответил Шевек, глядя на карту, заметив в горах Северо-Востока Круглую Долину — маленький, лежащий вдали от дорог городок, в котором выросла Таквер. — А может быть, в морской лаборатории нужен уборщик? Статистик? Служитель — кормить рыб?

— Сейчас выясню.

Картотеки в РРС обслуживались людьми, и компьютерами, работавшими необычайно эффективно. Не прошло и пяти минут, как служащая разыскала среди огромного количества входящей и исходящей информации обо всех рабочих местах, занятых и свободных, и о степени важности каждого из них в общей экономике планеты нужные сведения.

— К ним только что срочно направили сотрудника… как раз эту партнершу, да? Теперь у них весь штат укомплектован: четыре лаборанта и опытный отловщик.

Шевек оперся локтями на барьер, наклонил голову и начал ее чесать; это был жест растерянности и чувства поражения, скрытых за смущением.

— Ну, не знаю, что делать, — сказал он.

— Слушай, брат, а партнершу надолго отправили?

— На неопределенный срок.

— Но ведь это назначение — по борьбе в угрозой голода, ведь так? Не вечно же так будет. Не может этого быть! Этой зимой пойдут дожди.

Он поднял глаза на серьезное, сочувственное, измученное лицо этой своей сестры и слабо улыбнулся, потому что не мог оставить без ответа ее слабую попытку дать надежду.

— Вы еще вернетесь друг к другу. А пока…

Он сказал: — Да. А пока…

Она ждала, что он решит.

Принять решение должен был он; и вариантов было бесконечное множество. Он мог остаться в Аббенае и организовать курс физики, если сумеет найти желающих студентов; мог поехать на полуостров Рольни и жить с Таквер, ничего не делая на исследовательской станции. Он мог жить где угодно и ничего не делать — только дважды в день вставать и отправляться в ближайшую столовую, чтобы его накормили. Он мог делать все, что захочет.

Идентичность в правийском языке слов «работать» и «играть», конечно, имела большое этическое значение. Одо сумела увидеть опасность того, что употребление слова «работа» в ее аналогической системе (клетки должны работать вместе; оптимальная работа организма; работа, выполняемая каждым элементом; и т. д.) может привести к строгому морализированию. Оба понятия, лежащие в основе «Аналогии», — сотрудничество и функция — подразумевали работу. Об эксперименте — неважно, двадцать ли это пробирок в лаборатории или двадцать миллионов человек на Луне — судят только по одному признаку: дал ли он положительный результат. Одо увидела эту моральную ловушку. «Святой никогда не бывает занят», — сказала она, возможно, не без грусти.

Но общественное существо не может делать выбор, думая только о себе.

— Что же, — сказал Шевек, — я только что вернулся с работы по предотвращению голода. Еще что-нибудь в этом роде есть?

Служащая посмотрела на него взглядом старшей сестры, недоверчивым, но снисходительным.

— Здесь на стенах вывешено не меньше семи сотен срочных запросов, — сказала она. — Какой тебе больше нравится?

— Математика где-нибудь нужна?

— Там в основном сельское хозяйство и квалифицированный труд. Ты механиком работать можешь?

— Да не особенно…

— Ну, есть координация работ. Тут уж точно надо в цифрах соображать. Как, пойдет?

— Ладно.

— Но знаешь, это на Юго-Западе, в Пыли.

— Я в Пыли и раньше бывал. И потом, ты же сама говоришь — когда-нибудь пойдет дождь…

Она с улыбкой кивнула и впечатала в его РРС-овскую карту: «ИЗ: Аббеная, С. —З., Центр, Ин-т Наук; В: Локоть, Ю. —З., раб. бриг., фосфатн. з-д; СРОК НАЗН. с 5—1-3—165 — на неопред. срок».

Глава девятая. УРРАС

Колокола на башне часовни вызванивали Первичную Гармонию к утренней религиозной службе; их перезвон разбудил Шевека. Каждая нота словно била его по затылку. Он чувствовал такую тошноту и слабость, что долгое время не мог даже сесть в постели. Наконец он смог доплестись до ванной и долго сидел в холодной воде, от чего головная боль утихла; но все его тело по-прежнему казалось ему чужим и почему-то мерзким. Когда он снова обрел способность думать, ему стали вспоминаться обрывки и мгновения прошедшей ночи, яркие, бессмысленные сцены вечеринки у Вэйи. Он пытался не думать о них, но не мог думать ни о чем другом. Все, все стало мерзким. Он сел к письменному столу и с полчаса просидел неподвижно, тупо глядя в одну точку и чувствуя себя совершенно несчастным.

Ему и раньше достаточно часто случалось оказываться в неловком положении, случалось чувствовать себя дураком. В молодости его мучило ощущение, что другие считают его странным, непохожим на них; позже ему приходилось испытывать вызванный им же самим гнев и презрение многих своих анарресских товарищей. Но он никогда не принимал их осуждение с готовностью. До сих пор ему никогда не бывало стыдно за себя.

Он не знал, что это парализующее чувство унижения — такое же химическое последствие опьянения, как головная боль. Да если бы и знал, ему было бы не намного легче. Стыд, чувство омерзения и самоосуждения, стал для него откровением. Он стал видеть с новой четкостью, со страшной четкостью; и увидел гораздо больше, чем его бессвязные воспоминания о конце вечера у Вэйи; что он пытался извергнуть из себя не только алкоголь, нет — весь хлеб, съеденный им на Уррасе.

Шевек оперся локтями о стол, стиснул руками виски, где скорчилась боль, и стал рассматривать свою жизнь в свете этого стыда.

На Анарресе он, наперекор ожиданиям своего общества, выбрал ту работу, к которой у него было личное призвание. Поступить так означало взбунтоваться: рискнуть своим «я» ради общества.

Здесь, на Уррасе, такой бунт был роскошью, потворству своим желаниям. Быть физиком в А-Ио означало служить не обществу, не человечеству, не истине, но Государству.

Тогда, в первый вечер в этой комнате, он спросил их, с вызовом и любопытством: «Что вы собираетесь делать со мной?». Теперь он знает, что они с ним сделали. Чифойлиск сообщил ему этот простой факт. Они им владеют. Он рассчитывал заключить с ними сделку — идея очень наивного анархиста. Индивид не может заключать сделки с государством. Государство не признает никакой монетной системы, кроме власти; и эти монеты оно чеканит само.

Теперь он видел — в подробностях, пункт за пунктом, с самого начала — что совершил ошибку, прилетев на Уррас; это его первая большая ошибка, и ему, должно быть, хватит ее на всю жизнь. Теперь он раз и навсегда разглядел ее, раз и навсегда разобрался во всех ее признаках, от которых месяцами отворачивался, закрывал на них глаза, — на это он потратил много времени, неподвижно сидя за письменным столом, пока не добрался до той, нелепой и отвратительной, последней сцены у Вэйи и не пережил вновь также и ее, и тут от стыда ему бросилась кровь в лицо, зазвенело в ушах; — и теперь с этим покончено. Даже в этой похмельной юдоли слез он не ощущал вины. Сейчас это все уже кончилось, а думать нужно о том, что ему делать теперь. Он сам запер себя в тюрьму, как же он теперь сможет вести себя, как свободный человек?

Он не будет заниматься физикой для этих политиканов. Теперь это было ему ясно.

А если он перестанет работать, они позволят ему вернуться домой?

Тут он протяжно вздохнул и поднял голову, невидящими глазами глядя на залитую солнцем зелень за окном. В первый раз он позволил себе подумать о возвращении на родину, как о чем-то реально возможном. Эта мысль грозила прорвать плотину и затопить его тоской и нетерпением. Говорить по-правийски, говорить с друзьями, увидеть Таквер, Пилун, Садик, потрогать пыль Анарреса…

Они его не отпустят. Он не заплатил за проезд. Не может он и отпустить себя сам: сдаться и бежать.

Сидя за письменным столом, в ярком свете утреннего солнца, он обдуманно, резко ударил ладонями по краю стола — раз, и другой, и третий; лицо его было спокойно и казалось задумчивым. «Куда мне идти?» — сказал он вслух.

В дверь постучали. Вошел Эфор, неся поднос с завтраком и утренние газеты.

— Прихожу как обычно в шесть, но вы отсыпались, — заметил он, с удивительной ловкостью расставляя посуду.

— Я вчера напился пьяным, — сказал Шевек.

— Пока не проспишься, чудесно, — ответил Эфор. — Это все, господин? Очень хорошо, — и он удалился, не менее ловко, по пути поклонившись Паэ, который как раз входил.

— Я не хотел врываться к вам во время завтрака! Просто шел из часовни и решил заглянуть.

— Садитесь. Выпейте шоколаду. — Шевек не смог бы есть, если бы Паэ хотя бы не сделал вид, что ест вместе с ним. Паэ взял медовую булочку и раскрошил ее по тарелке. Шевеку все еще было не по себе, но он почувствовал, что очень проголодался, и энергично набросился на завтрак. Казалось, Паэ труднее, чем обычно, начал разговор.

— Вы все еще получаете эту макулатуру? — весело спросил он наконец, дотронувшись до сложенных газет, которые Эфор положил на стол.