Читать интересную книгу Засланный казачок - Сергей Соболев

* * *

Я снимаю свое проклятие, которым я начала эти свои записки.

Пусть оно, это проклятие, не действует и не окажет своего влияния и на эту землю, и на населяющих ее людей.

Хороших людей на свете все равно больше, чем таких, как хозяин этого хутора… я это знаю и в это верю.

Хозяина зовут… да, я его назову — Алоизас Йонайтис.

Сейчас я напишу последние слова, возьму на руки Малыша, может быть, в последний раз, и, глотая слезы, — да-да, у меня таки потекли слезы, хотя я думала, что выплакала все глаза, — спою ему на прощание нашу колыбельную:

Люли, люли, деточка!Люли, люли, пташечка,Потеряла я любовь, —Горе мое горькое…

Глава 36 ТАЙНОЕ СТАНОВИТСЯ ЯВНЫМ

Аркадий Гуревич в своей жизни плакал лишь дважды.

Первый раз, когда он просматривал видеокассету, присланную похитителями, на которую была заснята его дочь Юлия, которой выпала тяжкая судьба стать заложницей.

Второй раз — сейчас, когда он закончил чтение дневника, переведенного с идиш на русский, — этого воистину "неотправленного письма с того света", которое тем не менее каким-то непостижимым образом все ж таки нашло свой адресат.

Эти записки, занимающие большую часть тетрадки, случайно, по-видимому, обнаруженной Юлей в Калининградском областном архиве, были написаны, как теперь уже стало окончательно ясно, рукой его родной тети Розы (Розалии) Зеликман, в девичестве Бернштейн. О судьбе которой с конца весны сорок третьего года тем немногим, кто уцелел в те страшные времена, ничего не было известно (да и не все из этих спасшихся знали ее лично или что-то слышали о судьбе детей, внуков и правнуков одного из крупных виленских, а до того кенигсбергских фармацевтов Карла Бернштейна…).

А ребеночек, который упоминается в записках и которого молодая женщина, автор этих записок, называет Малыш, был не кто иной, как нынешний президент крупнейшей российской фармацевтической компании ОАО "Росфармаком" Аркадий Гуревич.

Аркадий Михайлович вытер платком мокрое лицо, аккуратно сложил листы, согласно проставленной кем-то нумерации страниц, положил их в папку, затем, откинувшись в кресле и сцепив на груди руки, погрузился в глубокие размышления.

Лев Гуревич, проработавший после войны почти четверть века хирургом в одной из вильнюсских больниц, был его вторым отцом: он и его жена, бездетная пара, усыновили еврейского мальчика, чье настоящее имя и происхождение удалось установить не сразу, да к тому же весьма фрагментарно — случилось это в октябре сорок пятого года. Мальчика этого в госпиталь, где работал уже к тому времени демобилизованный из армии Лев Гуревич, подполковник медицинской службы, теперь уже в запасе, привела за ручку какая-то литовка, с виду простая деревенская баба, имя и фамилия которой, к сожалению, остались неизвестными: она не захотела себя называть. Женщина, с которой пришлось общаться через местную медсестру, сказала, что мальчик этот — "жидас", что его фамилия Бернштейн, а звать его можно и Ароном и Аркашей. А потом спросила у Гуревича, вглядываясь в его ярко выраженные семитские черты лица: "Будете ли вы заботиться об этом мальчике? Или мне поискать кого-нибудь другого из оставшихся в городе евреев?"

Гуревич, как он сам потом рассказывал, спросил у этой деревенской бабы: "Обрезан ли мальчик?"

Она сказала: "Да, мальчик настоящий "жидас", не сомневайтесь, — и еще раз спросила: — Так вы будете его брать к себе?"

Гуревич посмотрел на мальчика, в котором уже угадывались семитские черты, которому на вид было годика два или два с половиной, который в свою очередь очень серьезно смотрел на него своими карими глазенками — снизу вверх, — и… как-то совершенно неожиданно для себя, сказал: "Да, я его беру".

"Тогда я оставляю вам этого мальчика. Я потом приду к вам еще раз и принесу покрывало и тетрадку…"

О чем именно шла речь и что это были за покрывало и тетрадка, Гуревич так и не узнал: эта женщина больше не появлялась, и следов ее не удалось обнаружить даже спустя годы.

Лев Гуревич не захотел отдавать столь неожиданно свалившуюся на его голову "находку" ни в детский дом, ни кому-либо из знакомых людей одной с ним крови. Он усыновил мальчика, дав ему все: свою фамилию, отчество, родительскую ласку, хорошее образование.

Но усыновил не сразу, а лишь спустя полтора года, когда после всех запросов и изысканий стало ясно, что никого, ни единой живой души, кроме самого этого мальчишки, из большой семьи Бернштейн не осталось, все погибли в том кромешном аду.

Оставались загадки, связанные с происхождением Аркадия, на которые не удавалось найти точных ответов. Так, например, было известно — рассказал один очевидец, переживший гетто и немного знавший Бернштейнов, — что малые дети были сразу у трое молодых женщин из этой семьи, причем у двух вроде бы родились мальчики… Именно по этой причине — выбирать-то приходилось бы сразу из трех возможных вариантов — Лев Гуревич и решил дать Аркадию свое отчество, потому что, кто именно были его настоящими мамой и папой, разобраться было невозможно.

И вот только сейчас Аркадий, благодаря попавшей к нему копии дневника его родной тетки, смог наконец узнать и обстоятельства своего спасения, и то, почему к Гуревичу его привела литовка, и то, как в действительности звали его родителей: маму звали Соней, папу — Авраамом.

Михаил, хотя и был занят координацией усилий по поиску и вызволению своей сестры, тоже успел прочесть эти записки и тоже был потрясен до глубины души.

Он пришел к отцу в кабинет, некоторое время стоял у него за спиной, положив ему руку на плечо, затем, подавив тяжелый вздох, уселся в кресло по другую сторону стола.

— Хотелось бы знать, — задумчиво сказал он, — успела ли Юля прочесть эти записки? До того, как ее похитили? Она ведь прилично знает идиш.

— Думаю, что нет, — Аркадий Львович подался чуть вперед, водрузил локти на стол и положил подбородок на сцепленные кисти рук. — Думаю, что нет, во всяком случае, не полностью, не до конца. Иначе Юля мне непременно бы позвонила.

— Да, ты, наверное, прав, папа, — Михаил покачал головой. — Просто невероятная история… Интересно, как эта тетрадка не только сохранилась, но и попала в Калининградский облархив? — помолчав немного, он сам попытался объяснить эту загадку: — Я так думаю, что эта женщина, зашифрованная, как Д., не смогла по какой-то причине передать талес и тетрадку. Потом в Литве началась партизанская война, где все перемешалось: "лесные братья", "ястребки", зачистки со стороны внутренних войск… Судя по тому, что эта тетрадь попала в органы, ее изъяли при обыске. Дело, наверное, происходило где-то в приграничном районе… тогда Литве передали часть Восточной Пруссии вместе с Мемелем, нынче — Клайпедой. Плюс еще времена борьбы с "космополитами"… вот органы и проявили бдительность: дали кому-то прочесть, чтобы определить, нет ли там какой-нибудь антисоветчины или иной крамолы… Но это все версии, а как было на самом деле, сейчас уже трудно сказать.

Гуревич-старший пригладил рукой свою уже почти сплошь седую шевелюру, затем вновь застыл в прежней задумчивой позе.

— Миша, а ты обратил внимание на фамилию хозяина хутора? — спросил он спустя какое-то время. — Тебе эта фамилия не кажется знакомой?

— Конечно, обратил… а как же! — Михаил тут же встрепенулся. — Я как раз и хотел с тобой поговорить об этом.

— Удалось установить, на чем поднялся тот Йонайтис, который является главным контрагентом в ходе реализации нашего "прибалтийского" проекта?

— Семенова из Вильнюса дополнила наше уже имевшееся на него досье новыми сведениями, — сказал Михаил. — Она занимается сбором информации через дружественно настроенные к нам круги в самой литовской столице и делает это параллельно своему главному заданию…

— Так на чем он поднялся? И кто его близкая родня?

— Отца его зовут Миндаугас. Дяди у него нет вроде бы… но надо будет еще раз перепроверить. На чем поднялся? Но ты ведь должен его помнить?

— Тогда он мне казался обычным серым чиновником из системы республиканского Минздрава, — задумчиво сказал Гуревич-старший. — Не ожидал, что он так развернется…

— Но и от тебя, наверное, такой прыти никто не ожидал? То, что ты такую махину, как наш "Росфармаком", поднимешь. Гм… Ладно, это так, реплика по случаю. А теперь о деле. Скажу о том, что удалось пробить. Литовцы, когда вводили свои талоны, временный суррогат денег, который они сами называли "вагнорками", по имени своего тогдашнего премьера, — это было в начале девяностых — заныкали примерно четыре с половиной миллиарда "деревянных" рублей, которые в то время еще имели полное хождение на бывших советских территориях. Никто у них эти рубли назад не потребовал. Ну и пошел обычный шахер-махер… Сколотили команду из предприимчивых людей, практиков, у которых были связи с союзными министерствами и директорами крупных заводов, выдали каждому определенные суммы… Те отправились в Россию и другие республики и через свои контакты закупили на эти бесхозные рубли различное оборудование и сырье, подключив для додставки этих партий железную дорогу и даже транспортную авиацию. Тогда же такой бардак был, что уму непостижимо… Ну вот: Йонайтис-старший занимался закупкой резко подешевевших на короткое время лекарственных препаратов и различного медоборудования… И есть основания считать, что неплохо на этом наварил. Ну а дальше он запустил процесс приватизации аптечной сети и складов лекарственных препаратов, а также стал лоббировать свой интерес через литовский сейм и чиновников в правительстве…