Читать интересную книгу Бар эскадрильи - Франсуа Нурисье

ФОЛЁЗ

Фолёз, как обычно, попал в «яблочко». Я встретил вчера, на ужине с толстосумами, куда я зашел пообщаться со всяким сбродом, президента Ленена (его имя пишется так же, как имя художника, которому его ножки маленького уродца мешали ходить: он ползал по глубокому дивану). Распростертый у ног одной акционерки, он успокаивал ее по поводу паршивой овцы: дни Жозефа (он говорил «Жозеф») Форнеро сочтены. Сочтены до последнего. «Вопрос недели, дорогая Подруга, недели… Да и пора уже! А то его методы могли бы стать заразительными. Группа…»

Вот Жос уже и заразный. Не только неловкий, дерзкий, упрямый, элитарный, но еще и заразный. Слово-то какое сочное. Если позволить таким фантазерам безнаказанно действовать, то они чего доброго передадут всем своим собратьям, прикованным к той же галере, литературный вкус. Эта боязнь литературы, которая царит на улице Клебер, вынесла ему приговор более надежно, чем все его ошибки по руководству издательством. Общеизвестно, что большие группы узнаются по тому, что они могут безнаказанно поглощать в течение многих лет колоссальные суммы, прикрываясь химерами маркетинга, развития, стратегии, XXI века и т. д. Но один-единственный франк, потраченный на паяцев, грозит растратчику суровым приговором. У вас крутится на кончике языка имя того знаменитого убийцы газет, погубившего за пятнадцать лет все газеты, которыми он руководил. Везде, где он только ни появлялся, в глубине его офисов, отделанных мрамором или сталью, с полами, покрытыми ангорскими коврами, с воздухом, напоенным изысканными духами, этот пожиратель миллионов выказывал чрезвычайную заботу о малейших тратах. Он прославился даже не тем, что неумеренно попользовался огромной мощью тех предприятий, которые его нанимали, а тем, что немедленно увольнял того или иного идеалиста, виновного в том, что он заплатил слишком высокую цену за юмористический рисунок или переплатил постатейному журналисту. «Безжалостный руководитель должен уметь гордиться своей непопулярностью…» Единственное, что Ленен не переваривал в «Евробуке», так это книги. Их запах вызывает у него головную боль. Их полезность представляется ему недостоверной, таинственной, и само слово смущает его настолько, что он переделал название холдинга «Еврокнига» на улице Клебер в «Евробук», поскольку понятие «книга» кажется ему менее извращенным на английском языке, который Ленен, как он хочет всех уверить, знает. Он сделал все, чтобы отвратить группу от книги, ее первородного греха, «диверсифицировать», т. е. попытаться проникнуть в современные виды деятельности, чистые, более или менее электрические, которые осваивают, которые приручают его молодые кадры, не позволяя себя отравить вредными испарениями, которые все еще исходят, несмотря на предпринятые меры предосторожности, от этой литературы, которой надеялся возвести памятник прадедушка жены этого пигмея.

Итак, Форнеро, вы сгорели. «Fired», как должен сказать Ленен.

Но уж если погибать, то с музыкой.

Вы же знаете, с каким отвращением два года назад я воспринимал слухи — распущенные кем? — что готов стать одним из ваших авторов. Это притяжательное прилагательное оскорбляло меня. Всякое притяжательное прилагательное, говорящее об обладании, меня оскорбляет. Вот почему я не предлагаю вам стать одним из моих издателей, а предлагаю выпустить вместе со мной ваш последний залп. Махинации Ленена продлятся еще достаточно долго, чтобы позволить нам, чтобы позволить мне — написать, а вам — опубликовать маленькую прозу в моем стиле, после чего они будут очень долго зализывать нанесенную им ею рану. Нам нужен один месяц. Между лыжами и Антильскими островами Ленен потеряет время; а когда он соберет совет, законный срок в две недели сделает остальное. Мне не составит труда написать ее в десять дней: удастся ли вам напечатать ее за двадцать? Мне пришлось в своей жизни немало поработать, подталкивая издателя к более живому ритму. Литература в их сознании ассоциируется с длительной черепашьей походкой старых паралитиков, а я ее воспринимаю, как галоп, как кавалерийскую атаку. Вот уже пятнадцать лет, как я не писал изящных вещей. Эти пятнадцать лет я пишу, чтобы причинять боль. Я хочу бить, дубасить, колошматить (мало того, я хочу, чтобы то, что я пишу, ударяло в нос, воняло, и мне нравится, что меня считают вонючим писателем, воняющим вонью и воняющим гордыней, человеком, рядом с которым утонченные натуры затыкают нос? Но мы-то знаем, не так ли, Форнеро, что утонченные натуры испускают свое собственное зловоние, гораздо более зловонное, чем моя ярость и моя правда. И вы задыхаетесь сейчас как раз от него….)

Не допустите же вы (не допустим же мы), чтобы вас прикончили втихую. Я вижу вас, как будто вы сейчас стоите передо мной: сама элегантность, разочарование, горе. Элегантность, Форнеро, это прекрасное прикрытие для слабаков, Форнеро, это щегольство побежденных, мы избавим вас от этого.

Я предлагаю вам следующее: я обращусь ко всем, кто вам верен, к вашим друзьям, вашим авторам, к тем, кто чем-то вам обязан, к вашим почитателям, имя которым во времена вашего успеха был легион и которые не должны были улетучиться, бесследно раствориться в воздухе, но я обращусь не с просьбой подписать протест, как это делают французские писаки, выставляя себя на посмешище и строча их вот уже сорок лет, а написать, потому что они являются профессионалами в этом деле, написать черным по белому и со всем возможным пылом, объяснить, почему они вас уважают и почему хотят, чтобы вам дали возможность продолжать свою работу. По логике вещей, это должно составить хорошую стопку бумаги. Я бы все собрал, добавил бы к этому предисловие, которое у меня уже есть на кончике пера, и мы из этого сделаем в пятнадцать дней настоящий пожар в две сотни страниц. У каждого я попрошу по несколько франков, чтобы вас не обвинили в растрате денежных средств ЖФФ на свою защиту. Если их будет сотня, они дадут по тысяче франков; если их будет больше, хватит и по пятьсот. Это позволит и напечатать, и даже прикупить немного рекламы. Хотя эту самую рекламу можно получить и даром: от ваших друзей — благодаря их дружбе; от ваших противников — используя их замешательство. Что касается остального, предоставим профессионалам бить в свои барабаны: история еще не видела столько таких имен в одной книге! Если они к тому же снабдят свои свидетельские показания кое-какими завуалированными (а то и явными) угрозами, некоторыми намеками на шантаж, дело выгорит. Я готов биться об заклад, что Ленен (этот гном) не станет бороться один против двухсот человек, без которых его золотой источник иссякнет в шесть месяцев. Пусть издатель, распространитель, великий магистр бумаги и пленки откроет для себя, что, о чудо! без авторов он ничто. Это и так уже полезная затея. А по ходу дела, я надеюсь, она вас спасет. Абсолютной уверенности нет. Вы достаточно пессимистичны для того, чтобы подпитывать то легкое сомнение, которое теплится во мне. Делать ставку на благодарность, на верность и на малую толику мужества — дело рискованное…

Так как я опасаюсь нерешительности, обусловленной вашей деликатностью, я уже взял на себя смелость походатайствовать перед вашими друзьями. Не отталкивайте же мою помощь, дорогой Форнеро, уже слишком поздно.

ЖОС ФОРНЕРО

Впрочем, ничего бы не изменилось, даже если бы я уничтожил вокруг себя все, что напоминает мне о Клод, разбазарил все вещи, которые она любила, перевернул все вверх дном там, где она жила, или же, наоборот, создал бы культ — и тогда мне бы подошел самый наивный, самый педантичный. Меня уже обступает со всех сторон литургия, хотя это едва-едва доходит до моего сознания. Литургия как своего рода предписание хранить все в строгой тайне: все жесты, все мысли, которым я предаюсь и которые были бы невозможны в присутствии кого-нибудь постороннего. Я обречен на одиночество, потому что если бы кто-то нарушил мое одиночество, я не смог бы больше заходить каждый вечер в комнату, в которой последние несколько месяцев жила Клод, включать там лампы в изголовье, вставать на колени возле кровати, там, где я бы преклонил колени, если бы смерть настигла ее в Париже, если бы вместо комнаты с красным ковром в «Энгадинер Хоф», в глубине коридора, ведущего к месту общего пользования, я провел ночь при ней здесь, среди ее платьев и книг. Да, я бы преклонил колени. Я бы прижался лбом к ее руке так же, как я сделал это в комнате с красным ковром. Я закрыл дверь на ключ. Уже в 1934-м году, в февральском, старательно поддерживаемом холоде (окно было приоткрыто в окутанный сумерками, серый от инея сад), я стоял коленопреклоненный перед телом покойного капитана. Но до него я не смел прикоснуться. Ни рукой, ни лбом. Я прижался лбом к постели, возле его бледно-пепельной руки, руки цвета заиндевевшего сада, и я боялся, как бы из-за моей головы, погруженной в матрас, там не образовался наклон, как бы мертвая рука покойника вдруг не соскользнула к моим волосам, к моему лицу. Боюсь, я бы закричал. Но мертвецы не склонны двигаться. Им, окоченелым, не дано даже пытаться кого-то неожиданно приласкать. А потом, в 1935-м году, отмеченном горячечным безрассудством моих пятнадцати лет, ночными побегами из дома, мистицизмом, неожиданными и яростными приступами ненависти, я что ни вечер закрывался в гостиной на улице Бертье и стоял там, включив все лампы, как для бала, и театрально облокотившись на камин перед фотографией отца. Преклонив колено на табурет Людовика XVI, я погружался в бессмысленную хандру с образами забинтованной головы покойного отца, с разного рода обещаниями самому себе, со школьными передрягами, а главное, с огромной жалостью к самому себе, осложненной желанием предложить взору матери душеспасительную картину сына, коленопреклоненного перед фотографией капитана в униформе, которая была сделана в 1933-м году, во время маневров в Мурмелоне.