Читать интересную книгу Слепота - Жозе Сарамаго

Ночь выдалась беспокойная. Сны, поначалу смутные и неясные, ходили от спящего к спящему, брали там, брали тут, приносили с собой новую память, новую тайну, новое желание, и потому спящие вздыхали и бормотали: Это не мой сон, а сон отвечал: Ты и сам еще не знаешь своих снов, и таким вот образом узнала девушка в темных очках, кто же такой старик с черной повязкой, спавший в двух шагах от нее, а он подумал, что знает теперь, кто она, всего лишь подумал, потому что сны их еще не успели достичь той степени взаимности, чтобы стать одинаковыми у обоих. Перед самым рассветом пошел дождь. Ветер швырнул в стекла пригоршню капель, щелкнувших, как тысяча бичей. Жена доктора проснулась, открыла и, пробормотав: Как льет, снова закрыла глаза, в спальне темно, можно спать дальше. Но проспала недолго, минуты не прошло, как она вскинулась с мыслью, что должна что-то сделать, только еще не понимала, что именно, однако дождь сказал: Вставай, ты же хотела меня, вот он я. И медленно, чтобы не разбудить мужа, выбралась из спальни, пересекла столовую, окинув беглым взглядом спавших на диванах, потом по коридору прошла на кухню, в окна которой дождь из-за того, что ветер дул в эту сторону, лупил с особенной силой. Рукавом наброшенного халата протерла запотевшее стекло, посмотрела на улицу. Небо стало одной сплошной тучей, извергавшей из себя хлещущие потоки. На балконе грудой лежали сброшенная одежда и пластиковый мешок с обувью, которую надо было отмыть. Отмыть. Вдруг отдернулась последняя завеса сна, вот что она хотела и должна была сделать. Открыла дверь, шагнула, и в тот же самый миг дождь окатил ее с ног до головы, словно она оказалась под водопадом. Вот и вода, подумала она. Вернулась на кухню и, стараясь не шуметь, принялась собирать ведра, кастрюли, тазы все, во что можно было бы собрать хоть малую толику этого дождя, который под напором ветра отвесной, прогибающейся, колышущейся завесой протянулся от неба до земли, возил исполинской грохочущей метлой по крышам. Собрала, выволокла на балкон, выставила в ряд у самых перил, вот тебе и вода, чтоб отмыть загаженную обувь, выстирать грязную одежду. Лишь бы не стих, лишь бы лил еще, бормотала она, шаря на кухне в поисках мыла и порошка, щеток, всего, чем можно хоть немножко, хоть чуточку убрать эту нестерпимую мерзость, облепившую душу. И тело, поправила она свою метафизическую мысль, но тотчас добавила: Это одно и то же. И в тот же миг, повинуясь неизбежному выводу, гармонически сочетавшему сказанное с подуманным, рывком содрала с себя мокрый халат и, голая, подставляя тело то ласкающим, то карающим струям, принялась отскребать от грязи белье, одежду, обувь и одновременно — собственное тело. Из-за шума хлещущей вокруг воды не сразу поняла, что уже не одна. В дверях появились девушка в темных очках и жена первого слепца, и неведомо, какие предчувствия, интуитивные прозрения, иначе именуемые наитием, какие внутренние голоса разбудили их, и в равной степени непонятно, как сумели они найти сюда дорогу, но, впрочем, может, и не надо искать объяснений, принимаются любые догадки и гипотезы. Помогите мне, сказала жена доктора, наконец заметив их. Но как, мы же не видим, сказала жена первого слепца. Прежде всего разденьтесь, чем меньше придется потом сушить одежды, тем лучше. Но мы же не видим, повторила та. Не важно, сказала девушка в темных очках, сделаем, что можем. Что останется, я потом доделаю, сказала жена доктора, домою, дочищу, достираю, а теперь давайте, давайте, беритесь за работу, мы с вами единственная на свете двуглазая и шестирукая женщина. Быть может, в доме напротив, за теми вон закрытыми окнами, какие-то слепцы, мужчины и женщины, разбуженные непрекращающимся ливнем, прижались сейчас лбом к холодным стеклам так, что те запотели от их дыхания, подбавив к непроницаемости ночной пелены еще и туману, и вспоминают, как смотрели когда-то, вот как сейчас смотрят, на низвергающийся с небес дождь. Они и представить себе не могут, что где-то здесь, неподалеку, — три женщины в чем мать привела в этот мир, не иначе, рехнулись, ясное дело, спятили, человек в здравом уме не будет мыться на балконе, на виду у всей округи, и что же с того, что все мы тут слепые, есть вещи, которые в любом случае делать не пристало, и, о боже мой, как течет дождевая вода по их телам, как омывает их, струясь между грудями, как, помедлив, скрывается во тьме лобка, как скользит и скатывается вдоль бедер, и, быть может, зря мы осуждали этих женщин, быть может, это нам просто-напросто не дано видеть самое прекрасное и славное, что было за всю историю этого города, и вниз с балкона ниспадает пенное полотнище, ах, если бы и мне, чистому, отмытому, нагому, следом за ним, в нескончаемый полет. Только Бог нас видит, сказала жена первого слепца, сохранившая при всех разочарованиях и противоречиях крепкую веру в то, что Бог — не слеп, на что жена доктора возразила: Нет, даже и он не видит, небо все в тучах, мне одной дано видеть вас. Я, наверно, такая уродина стала, спросила девушка в темных очках. Нет, ты худая, ты грязная, но уродиной не будешь никогда. А я, спросила жена первого слепца. И ты тоже худая и грязная, и не такая красивая, как она, но красивей, чем я. Ты ужасно красивая, сказала девушка в темных очках. Почем ты знаешь, ты ведь никогда не видела меня. Видела, во сне, два раза. Когда. Второй раз — сегодня ночью. Тебе снился твой дом, потому что ты чувствовала себя уверенно и спокойно, иначе и быть не может после всего, что нам выпало на долю, и в этом сне я была твоим домом, а для того, чтобы увидеть, нужно лицо, вот ты мне его и придумала. Но вот мне ты никогда не снилась, возразила жена первого слепца, а я тоже вижу, что ты красива. И это только лишний раз доказывает, что слепота — благодеяние для уродливых. Ты не уродлива. Да в сущности нет, вот разве только годы. Сколько тебе лет, спросила девушка в темных очках. К пятидесяти подходит. Как моей матери. А она. Что она. По-прежнему красивая. Раньше была лучше. Да, это бывает, такое происходит с каждой из нас, когда-то мы были лучше. Есть у слов такое свойство — не являть, а скрывать, цепляются они одно за другое и друг за друга и будто сами не знают, куда хотят идти, но вот из-за двух-трех или четырех, внезапно сорвавшихся и таких самих по себе простых, ну, личное местоимение, наречие и глагол, ну, прилагательное, необоримое волнение вдруг проступит холодком по спине, мурашками по коже, слезами на глазах, и вот пошла трещинами, стала крошиться прочнейшая конструкция чувств, да, бывает, что сдают нервы, сдают неприступные свои позиции, а ведь они столько выдерживали, они все выдерживали, словно в них стальной сердечник, недаром же говорится: У жены доктора стальные нервы, и вот она, жена доктора, вдруг заливается слезами, хлынувшими от личного местоимения, наречия и глагола, прилагательного, от, подумать только, грамматических категорий, от обозначений, точно таких же, как и эти женщины, ну, другие, неопределенные местоимения, которые, прослезившись, тоже обнялись, как слова в предложении, три грации нагишом под дождем, а дождь все льет. Но ведь такие минуты вечно не длятся, и так уж больше часа эти женщины стоят здесь, пора бы уж и озябнуть, и: Я озябла, сказала наконец девушка в темных очках. С одеждой уже ничего больше нельзя сделать, обувь более или менее отчистилась, теперь время вымыться самим, и они намыливают друг другу головы, трут спины и смеются, как дано смеяться только девочкам, игравшим в саду в жмурки в ту пору, когда не были еще слепыми. Уже совсем рассвело, и солнце сначала выглянуло из-за плеча мира и только потом снова юркнуло за тучу. Дождь все льет, но уже не с такой силой. Прачки вошли на кухню, вытерлись и растерлись купальными махровыми простынями, которые жена доктора достала из шкафа в ванной, и кожа от стирального порошка нельзя сказать, чтобы стала благоуханна, но что поделаешь, если мыло извели в мгновенье ока, за неимением гербовой пишут на простой, нет легавой — охотятся с ангорской, и вот наконец они оделись, рай остался там, на балконе, и вместо превратившегося в мокрую тряпку халата жена доктора впервые за много лет надела платье в цветах и листьях и сделалась самой красивой из трех.

Когда вернулись в столовую, оказалось, что старик с черной повязкой уже не спит, а сидит на диване. Сидит, обхватив голову руками, запустив пальцы в густую седину, кустящуюся вокруг лысины на затылке и на висках, сидит так напряженно и застыло, словно хочет собрать ускользающие мысли или же, напротив, не дать им лезть в голову. Он услышал шаги, он знал, откуда они пришли и что делали там, откуда пришли, а знал не потому, что к нему вдруг вернулось зрение, и он, на цыпочках ступая, подкрался и, как те, другие старцы, подсматривал в щелочку да не за одной, а сразу за тремя купающимися Сусаннами, нет, он остался слеп, но все же постоял у двери на кухню и оттуда слышал все, что говорилось на балконе, слышал смех, и плеск, и шум дождя, и вдыхал аромат мыла, а потом вернулся на свой диван и стал думать о том, что в мире еще, оказывается, есть жизнь, и стал спрашивать себя, найдется ли хоть краешек этой жизни ему. Жена доктора сказала: Женщины уже вымылись, очередь за мужчинами, и старик с черной повязкой спросил: Дождь-то идет еще, Да, еще идет, и в кастрюлях на балконе есть вода. Раз так, я предпочел бы вымыться в лохани, сказал старик, причем так, словно предъявлял сертификат о своем почтенном возрасте, словно объяснял: Я из того времени, когда еще не говорили ванна, но исключительно — лохань, и добавил: Если можно, конечно, обещаю нигде не напачкать и на пол не надрызгать, постараюсь, по крайней мере. В таком случае я принесу воду в ванную. Помогу. Я справлюсь и одна. Но я же не калека, должен же и от меня быть какой-то прок. Ну, в таком случае идем. На балконе жена доктора придвинула поближе тяжеленную, доверху полную бадью. Вот, берись, сказала старику, направляя его руку. Давай, и они подняли бадью: Хорошо, что ты решил помочь, одна бы я не справилась. Знаешь такую поговорку: Старый конь борозды не испортит. Это, кажется, только половина. Ну да, но глубоко и не вспашет. Ты, я смотрю, философ. Да нет, просто я старик. Они опрокинули бадью в ванну, и жена доктора вспомнила, что в ящичке у нее лежит начатый кусок мыла. Она вложила его в руку старику: Будешь благоухать, не то что мы, можешь не экономить, еда, глядишь, и кончится, но мыла в магазинах сколько угодно. Спасибо. Только смотри, не поскользнись, хочешь, позову мужа, он тебе поможет. Нет, я уж лучше сам. Ну, смотри, дело твое, да, и вот еще что, вот здесь, под рукой у тебя, — машинка, бритва и помазок, если захочешь подровнять бороду. Спасибо. Жена доктора вышла. Старик с черной повязкой снял пижаму, по счастливому жребию доставшуюся ему при распределении одежды, и очень осторожно залез в ванну. Вода была холодная, да и той мало, не больше, чем на ладонь, она покрывала дно ванны, да, ни в какое сравнение не идет это убогое бултыхание с тем, как три женщины, ликуя, подставляли тела под щедро хлещущие с небес струи. Старик с черной повязкой опустился на колени, глубоко вздохнул, набрал в сложенные ковшиком ладони и плеснул на себя воду, от которой перехватило дыхание. Быстро, чтоб не замерзнуть, растер ее по всему телу и принялся методично и последовательно намыливать плечи, руки, грудь, живот, лобок, гениталии, промежность: Хуже зверя, подумал он, потом худые бедра и так дошел до обросших какой-то корой ступней. Оставил их в пене, чтобы отмокли немножко, и, сказав: Голову надо вымыть, поднял руки к затылку, чтобы снять повязку: Тебе тоже мытье не повредит, и дал ей соскользнуть в воду, намочил и намылил голову, и вот, весь в белой пене, стоял человек посреди всеобщей белой слепоты, где никто не смог бы его найти, но если он подумал так, то ошибся, потому что в этот миг почувствовал, как чьи-то руки прикоснулись к его спине, собрали хлопья пены с плеч, с груди, растерли ее по лопаткам, причем так медленно, словно хотели компенсировать свою слепоту сугубой тщательностью. Он хотел спросить: Кто это, но не смог, язык не повернулся, и дрожь пронизала все его тело, но не от холода, а руки продолжали мягко и бережно мыть его, и женщина не сказала: Я — жена первого слепца, я — жена доктора, я — девушка в темных очках, но вот они завершили свою работу, ушли, и в тишине еле слышно щелкнула захлопнувшаяся дверь, а старик с черной повязкой остался стоять в одиночестве и на коленях, словно вымаливая какую-то милость, и дрожа, дрожа. Кто же это был, спрашивал он себя, и разум подсказывал, что это могла быть только жена доктора, кому ж еще, как не ей, всеобщей защитнице, кормилице, радетельнице, оказать ему еще и это скромное внимание, так говорил ему разум, но старик не верил ему. И все дрожал, сам не зная, от холода или от волнения. Отыскал на дне свою черную повязку, сложил ее вдвое, крепко потер один край о другой, выжал, водрузил на место, ибо с нею чувствовал себя не таким голым. Когда, чистый и душистый, вошел он в столовую, жена доктора сказала: Ну, наконец-то есть у нас и вымытый, выбритый мужчина, и чуть погодя тоном человека, вспомнившего о том, что надо было бы сделать, да не сделано, добавила: Ах, спину тебе потереть забыла. Старик с черной повязкой промолчал в ответ и только подумал, что правильно поступил, не поверив разуму.