Читать интересную книгу Капкан супружеской свободы - Олег Рой

А Эстель все так же лежала перед ним среди смутно белеющей, прохладной белизны постели, и брови ее были нахмурены, а тонкие пальцы нервно переплетены между собой. Он вздохнул, чувствуя, что пора уже наконец сказать что-нибудь, набрал побольше воздуха в легкие и – не успел: женщина вдруг стремительно и гибко поднялась с кровати и, закручивая на ходу волосы в тугой узел, подняв с пола что-то невесомое и прозрачное, сброшенное ею несколько часов назад, пошла к двери.

Алексей не поверил собственным глазам – не может же она вот так, просто, уйти и оставить его одного в этой спальне? – но дверь уже заскрипела, и шаги Эстель, казалось, вот-вот навсегда затихнут в гулкой тишине этого огромного дома. И тогда, почувствовав, что вот-вот она навсегда растворится в его прошлом, навсегда окажется потерянной для него только оттого, что он не нашел вовремя нужных слов, Алексей рванулся следом за ней и успел, сумел, умудрился-таки уцепиться за ее руку, вновь почувствовав себя рядом с ней ребенком, нуждающимся в ее опеке и защите.

– Постой, – сказал он задыхающимся и сбивающимся, как после быстрого бега, голосом, – не нужно уходить, прошу тебя. Прости меня, я не хотел тебя обидеть…

Она повернула к нему изумленное лицо, и с облегчением, как после отмены смертного приговора, он вдруг сообразил, что, кажется, ошибся в истолковании мотивов ее ухода. Алексей выпустил ее руку, которая тут же, мягко поднявшись, коснулась его щеки, и уловил одновременно терпкий запах ее духов и ее взгляд – какой-то новый, совсем нежный и немного насмешливый.

– Но ванной-то ты разрешишь мне воспользоваться? – Эстель смотрела на него, чуть приподняв в полуулыбке уголки губ, и говорила так спокойно, что ему стало неловко за собственную вспышку эмоций. – Или ты больше никогда, никуда меня не отпустишь?

Он радостно закивал головой, совсем позабыв, что еще минуту назад он пугался ее прямых вопросов и нахмурившегося лица. А Эстель, ощутив его чистую радость, хлынувшую на нее прямым потоком, наконец улыбнулась уже по-настоящему и, обвив его шею руками, приблизив к его глазам свои внимательные, нежные глаза, шепотом спросила:

– Так ты действительно испугался, что я уйду, Алеша? Неужели ты думаешь, что я могу теперь уйти из-за простого недоразумения, из-за любой мелкой обиды? Неужели ты не понял, что для меня все случившееся серьезно, очень серьезно, слишком серьезно?..

Он снова молчал, охваченный странным волнением, опять не в силах подыскать ни слова и не зная, как выразить ту боль, страсть и надежду, которые жили сейчас в его сердце. Истины открывались и снова прятались от него так внезапно, чувства сменялись в нем с такой пугающей быстротой, что он хотел – и не мог, не умел вымолвить ей хоть что-нибудь определенное, наверняка зная лишь одно: он ни за что не позволит себе потерять еще и эту женщину. Он не станет, не посмеет ее ни с кем сравнивать – судьба не прощает такой дерзости, это он помнил еще слишком хорошо; он не станет и удерживать ее помимо ее воли – все будет так, как она захочет; но он сделает все, чтобы она сохранилась в его жизни в любом качестве, в каком ей только заблагорассудится – любовницы, подруги, а может быть, даже жены…

– Все будет так, как ты захочешь, Алеша, – еще тише прошептала она, точно подслушав его мысли. – Я понимаю, почему ты сейчас молчишь, только ты не молчи слишком долго, ладно? Мы оба свободны и оба можем решать свою судьбу без оглядки на прошлое. Это прошлое навсегда останется с нами, только мы не позволим ему решать за нас… Правда же, Алексей?

И он кивнул ей, цепляясь вновь пропадающей куда-то мыслью за ее слова, как за последний якорь, который был способен связать его прошлое с ее будущим…

Глава 12

Алексей и представить себе не мог, что станет ожидать приезда Натали с такой силой и таким нетерпением. Вернувшись в Москву и погрузившись в ворох обычных житейских хлопот, по-прежнему тяжело переживая боль своей утраты и разлуку со своим театром, он тем не менее краешком сознания, какой-то далекой-далекой частью мыслей постоянно думал о трех женщинах, оставшихся в Париже, и ему казалось, что, увидев одну из них, он тем самым снова прикоснется к атмосфере семьи и счастья, оказавшихся вдалеке.

Дома, на автоответчике, его ожидало множество посланий, оставленных нетерпеливыми родственниками, приятелями и коллегами по театральному бизнесу. Помимо вполне прогнозируемых звонков (от тещи, сводной сестры Веры, от Сашки Панкратова – единственного из всех, посвященного в тайну неожиданного отъезда Алексея), на магнитофонной пленке были и записи, насторожившие Алексея и даже не слишком приятные ему. Больше всего посланий оказалось от Лиды, и каждое из них заканчивалось просьбой отзвонить, как только он появится дома, и словами «Дружески целую тебя». Алексея поразило, что даже в последних по времени сообщениях в Лидином голосе не проскальзывало и тени обиды за его молчание: каждый звонок был похож на первый, лишь голос ее становился все более нежным, а интонации – все более воркующими. Недоуменно пожав плечами, он решительно выбросил из головы все ее просьбы и внес номер Лидиного домашнего телефона в «черный» список абонентов, на который его аппарат всегда должен был реагировать сигналом «занято».

Несколько звонков оказалось от актеров театра Соколовского, как бывших, давно ушедших, так и нынешних: один от Ивана Зотова и еще один – от Володи Демичева, спокойно и коротко сообщившего о том, что он хотел бы обсудить с Соколовским кое-какие важные вопросы и ждет встречи с ним. От этого звонка нельзя было уклониться, отмахнуться, как от Лидиного, и уже через пару дней после приезда Алексей отзвонил своему бывшему помощнику.

Они встретились в маленьком баре на Ордынке; Алексей пришел туда первым и успел сделать заказ еще до того, как Володя появился на пороге полутемного, прокуренного зальчика. Разговор оказался коротким, и даже хороший коньяк не сделал его ни более непринужденным, ни более дружеским. «Алексей Михайлович, вы нужны своему театру. Вы должны вернуться, непременно вернуться!» – пафосно заявил помреж, и Соколовский усмехнулся, потому что еще совсем недавно они были по имени и на «ты». Он молча выслушал рассказ Демичева о неожиданном провале начала осеннего сезона в театре и не отреагировал на этот рассказ ни словом, лишь подливал и подливал золотую маслянистую жидкость в два широких бокала на коротких устойчивых ножках. Потом, когда Володя выдохся и замолчал, режиссер задал ему один только вопрос: «Кто из ребят остался в труппе?» Молчание было ему ответом, и тогда Соколовский исправился, сделав вопрос по форме более удобным для Демичева: «Скажи, кто ушел или вот-вот собирается уходить?» И, когда в ответ на него хлынул поток имен и фамилий, среди которых была даже фамилия Лариных, он покачал головой: «Вот тебе и готовый ответ на твое предложение, Володя. К кому я должен вернуться? С кем заново строить театр? Ведь это уже совсем другая труппа, твоя труппа, понимаешь? Я буду нести ответ перед своей совестью и перед Богом за то, что случилось с моим собственным театром – случилось еще тогда, после Италии, а может быть, и гораздо раньше… А ты уж, будь добр, за свои дела отвечай сам. Мне и своих грехов довольно». – «Так это правда, что ты занялся новыми проектами, что собираешься делать новую студию?..» И, невольно отметив про себя возвращение между ними старинного «ты», Соколовский ответил своему бывшему помрежу полную и единственную правду, которую сейчас мог сказать: «А почему бы и нет, Володя?»

Почему бы и нет, думал он потом длинными, слякотными осенними днями, вспоминая разомлевший от сентябрьского солнца Париж и веселых студентов на крохотной сцене, наполнявших зал мелодичными звуками французской речи и живыми, естественными движениями. Почему бы нет, если их режиссер говорит правду и действительно готов организовать международный проект, в котором найдется место не только для сокурсников Натали, но и для его, соколовских, ребят, оставшихся временно не у дел, – таких, например, как Иван Зотов? Почему бы и нет, если пока он свободен, не обременен никакими обязательствами и не скован никакой другой работой? Да, почему бы и нет?..

И, созвонившись с Луи и не дав ему пока никакого окончательного ответа, однако выяснив направление его мыслей и пожелания по части возможного спектакля, Соколовский засел за новую вещь. Он никогда не писал пьес как таковых – он был ведь все-таки режиссером, продюсером, а не драматургом, – но почти все его постановки базировались на основе, придуманной и созданной им самим. Ему хотелось придумать для этого международного молодежного проекта идею, сюжет, где были бы не важны слова и, следовательно, не существовало бы никаких языковых барьеров. Это должна была быть красивая и ясная история, способная достучаться до каждого сердца и не нуждающаяся в сложных сценографических построениях и вычурных декорациях. История человеческих чувств, а не человеческих поступков, полная внутренней динамики, а не внешних многоступенчатых событий и поворотов… История человеческой души, история любви и потери – такая, какая была рассказана в старом бабушкином дневнике.