Читать интересную книгу Партизанская быль - Георгий Артозеев

Не мог я с этим согласиться. Стал доказывать, что противник пойдет как раз на меня, поскольку село Кудровка, где он сосредоточился, к нашему отряду ближе всего. Дошло до того, что Коротков прервал меня вполне справедливым в устах командира указанием, что нас позвали не для рассуждения, а для получения приказа. Пришлось замолчать. Но и Коротков, видно, не считал мои возражения пустыми. Он поступил очень умно, сказав мне на прощанье:

— Ладно, ладно, Артозеев. Мы твой отряд пока мало знаем, поэтому брать у тебя подкреплений не будем. Возьмем у других.

Мотивировка не из приятных. «Мало знаем»! Это звучит чуть ли не так же, как «не доверяем». Пришлось примириться с тем, что штаб опять «знакомился» со мной. Наверно, так и надо. Но слушать было тяжело.

В пять часов утра на линии обороны нашего отряда Чапаева произошло первое столкновение с противником. Мы подпустили его на шестьдесят метров. Бон завязался жаркий. Правда, сначала румынская артиллерия била по нашим позициям без особого эффекта — снаряды пролетали над головами бойцов и рушили лес где-то позади нас, но потом пристрелялись. Начались попадания. Партизаны-чапаевцы вели себя спокойно, боеприпасы расходовали экономно, держались как надо., А день наступал нелегкий.

После того как отбили первую атаку, противник, не дав нам и десяти минут передышки, начал вторую. Отразили и ее. Неприятель пустил вперед пьяных полицаев человек пятьдесят. Они кричали: «Не стреляйте! Мы свои.» Но мы узнали птицу по полету: если бы перед нами были мирные жители или пленные, то не орали бы так безобразно пьяными голосами. Большинство из них срезал наш пулемет.

Но тут вражеский артиллерист прямой наводкой попал в щит нашего «максима». Пострадал весь расчет, пулемет разнесло. Потом крупный осколок снаряда вывел из строя «Дегтярева». Патроны у нас были на исходе. А неприятель продолжал атаковать. То и дело моих бойцов относили в тыл. Дела ухудшались.

Я послал связного в штаб за боеприпасами и подкреплением. Нам прислали пять тысяч патронов, пулемет и взвод автоматчиков. Мы продолжали сдерживать натиск.

К пяти часам вечера отряд имени Чапаева отразил девятую атаку.

После девятой атаки я заметил в рядах противника непорядок: командиры сзади кричат, а солдаты уже вперед не лезут… То бегали во весь рост, а теперь, кто похрабрее, — ползком. За ранеными никто, видимо, идти не хочет. Стрелять норовят только из надежных укрытий. Совсем не та картина, что в начале боя.

Я учел, что наступление у них шло все время не широким фронтом (на других линиях обороны у нас было сравнительно спокойно), а клином. Враг, видно, хотел рассечь наши силы надвое. Теперь, когда ему это не удалось и сила ударов слабела с каждым разом, мы получили возможность пойти в контратаку и разбить его наголову. Если он побежит вправо — болото и река, влево — встретит отряд имени Ленина.

Я послал в штаб связного с запиской, что прошу разрешения на контратаку. Получаю ответ: «Не горячись, будь осторожен, держи оборону, где тебя поставили». Досадно, конечно, но что поделаешь! Умеешь командовать — умей подчиняться. Отряд продолжает стоять на месте.

А у меня душа горит. Вижу, что побить их можно. Не выдержал — опять гоню связного с той же просьбой. Получаю ответ: «Не глупи, дело к вечеру, скоро бой кончится».

Но враг, возможно уже и сам опасавшийся контратаки, видно, решил, что раз мы не идем — значит ослабли. Начали снова собирать и подтягивать людей.

Нам это не страшно, по опять-таки: когда они подойдут поближе — хороший момент их погнать в сторону — и в мешок. Конечно, в штабе опасаются, что я дам им возможность прорваться в центр — к лагерю, но я был готов голову свою прозаложить, что этого не получится, и послал третью просьбу. А сам в ожидании ответа прошу бойцов проявить побольше выдержки, хладнокровия, подпустить противника поближе. Взял на свою ответственность, чтобы людям веселей дышалось, передал по цепи, что сейчас пойдем в атаку.

Наконец получаю ответ: «Если уж берешь на себя — делай!»

Смотрю — мои ребята шевелятся. Кто сапоги сбрасывает, чтобы легче было бежать за врагом, кто оружие перезаряжает, кто лишнюю одежду покидал под куст, готовы рвануться. Вражеская цепь приближалась. Я дал команду открыть огонь из всех видов оружия и — вперед!

Партизаны яростно бросились в атаку. Минометчики прижимали бегущего врага к земле. Крик поднялся невообразимый. Противник бросал вооружение, раненых, стремился вернуться к селу, откуда вышел утром.

Наши бойцы обнаружили в рощице штук сорок оседланных, привязанных лошадей, вскочили на них и перерезали дорогу, отгоняя бегущих в панике солдат влево, на восток.

Командир отряда имени Сталина Козик двинулся им навстречу, и мы взяли два батальона румын в такие тиски, что мало кто оттуда живым ушел.

Сам я, как обычно, был жив и невредим и, прямо скажу, с большим удовольствием ознакомился с приказом командования о том, что «командир отряда имени Чапаева Артозеев, измотав силу противника на месте, самостоятельно решил исход боя и с помощью отряда имени Сталина полностью разбил врага, захватив большие трофеи.» Приятно, когда, докажешь свою правоту делом, а главное, чувствуешь, что выдержал испытание в глазах товарищей, которых уважаешь.

Что касается трофеев, то их действительно было немало: два орудия, пять пулеметов, целые штабеля с патронами, снарядами и гранатами. Мы даже не могли все взять с собой — кое-что закопали.

Я же был счастлив еще и тем, как в Кудровском бою показали себя бойцы чапаевского отряда. Теперь уже никто в соединении не мог сказать, что нас «мало знают».

До последнего дыхания

Оставаться в Кудровском лесу было опасно: все понимали, что враг не замедлит собрать новые силы. Ночью мы двинулись в путь.

Наш отряд прикрывал отход, и когда я догнал колонну, первым делом спросил у командира пулеметного взвода Соседко, как чувствуют себя раненые пулеметчики, которых во время боя отослали в санчасть.

Соседко доложил, что раненые едут в санчасти с колонной. Только второй номер — Федор Павлович Бердус оставлен так.

— Что значит «оставлен так»? — переспросил я.

Соседко замялся, а затем объяснил, что Федор Павлович был тяжело ранен в голову, по заключению фельдшера Клягина состояние его совершенно безнадежно, но когда хоронили погибших, он еще не остыл, ребята решили, что нехорошо предавать земле теплое тело. Оставили его на месте — положили под кустик и прикрыли березовыми ветками.

Меня это сообщение как громом опалило. Не знаю, что бы я сделал с этим фельдшером, если б оказался он поблизости, — за себя не ручаюсь. И Соседко-то я чуть не избил. Дал себе волю на словах.

— Тебе мало, — кричал я сам не свой, — что у Бердуса фашисты мать, жену, брата — всех расстреляли и бросили непогребенными. А вы и его — своего товарища бросили? — уже не помню, что я еще наговорил ему.

Никогда у нас такого порядка не было. Даже если ясно, что человек умрет, — проверь еще и еще. Подожди, пока тело остынет. Сколько раз видели мы, как люди буквально возвращались с того света.

Я приказал командовать прикрытием соединения Николаю Крезу и с взводом конников поскакал обратно в лагерь. Ехали мы очень быстро, но все же дорогой я успел перебрать в памяти не один случай чудесного спасения. Уж куда как безнадежно было дело радиста Гаркушенко: он упал раненый, а какой-то гитлеровец вынул из его кобуры пистолет и выстрелил ему в голову, в упор. Товарищи видели это, но не оставили друга. Казалось, мертвого, с лицом, залитым кровью, принесли его в лагерь. Гаркушенко и сейчас жив! Гитлеровец попал в ухо. Пуля пробила раковину уха, прорвала кожу на шее — вот и все. «Меня недоубили», — шутил потом Гаркушенко.

И с Булашем, вспомнил я, примерно так же. После выстрела он камнем упал с лошади. Вражеские конники перескочили через его тело — и давай догонять других. А Булаш полежал-полежал и опомнился. За ним с носилками из лагеря идут, а он собственной персоной навстречу.

Бывало, конечно, и печальнее. Никогда не забыть, как принесли из дальней разведки моего дорогого дружка Ванюшу Деньгуба.

Ваня покидал жизнь среди друзей, приняв от них последнюю ласку. Его глаза встречали вокруг только одно желание — не отдавать его смерти, сохранить его вместе с нами. И это было его последней радостью. А что если бы Ванюша лежал один, брошенный под кустами живыми, здоровыми людьми? При мысли о такой обиде мне вся кровь кинулась в голову.

Я хлестал своего коня все сильней: пусть мы примем последний вздох Федора Бердуса, а может быть, и сумеем еще оказать помощь?

Ночь наступила какая-то невыразимо тихая, задумчивая. После недавнего шума боя в лесу словно все повымерло. А в покинутом лагере — просто жутко. Нас окружали только партизанские могилки. Жизнь отсюда ушла.