— Екатеринбург, Пермь, Сарапуль, — лучше всех — Казань! Там цирк, и одна лошадь была — как тигр!
— Ой, господи! — вздыхала Наталья.
— Полосатая, а ноги — длинные, и от неё ничего нельзя спрятать…
Подробно рассказав о лошади, подобной тигру, или ещё о каком-нибудь чуде, он стряхивал с колен облупки картофеля, оглядывался и говорил:
— Шакир, давайте чего-нибудь делать!
— Айда, завод глядим!
На пустыре Борю встречали широкими улыбками, любопытными взглядами.
— С добреньким утречком!
Взмахивая шапкой, Борис Акимович солидно отвечал:
— Здравствуйте, господа! Бог на помощь!
— Благодарим! — отвечали господа, шлёпая лаптями по натоптанной земле.
— Маркуша! Давайте мне работу!
— На-ко, миляга, на! — сиповато говорил Маркуша, скуластый, обросший рыжей шерстью, с узенькими невидными глазками. Его большой рот раздвигался до мохнатых, острых, как у зверя, ушей, сторожко прижавшихся к черепу, и обнажались широкие жёлтые зубы.
— Ты, Боря, остерегайся его! — предупредили однажды Борю мужики. — Он колдун, околдует тебя!
Человек семи лет от роду пренебрежительно ответил:
— Колдуны — это только в сказках, а на земле нет их!
В сыром воздухе, полном сладковатого запаха увядших трав, рассыпался хохот:
— Ах, мать честная, а?
— Маркух — слыхал?
— Нету, брат, тебя…
Полуслепой Иван гладил мальчика по спине, причитая:
— Ой ты, забава, — ой ты, малая божья косточка!
Маркуша тряс животом, а Шакир смотрел на всех тревожно, прищурив глаза.
Кожемякин, с удивлением следя за мальчиком, избегал бесед с ним: несколько попыток разговориться с Борей кончились неудачно, ответы и вопросы маленького постояльца были невразумительны и часто казались дерзкими.
— Нравится тебе у меня? — спросил он однажды. Мальчик взмахнул ресницами, сдвинул шапку на затылок.
— Разве я у вас?
— А как? Дом-от чей? Мой! И двор и завод…
— А город?
— Город — царёв.
Боря подумал.
— Вы что делаете?
— Я? Верёвку, канат…
— Нет, — топнув ногой, повторил Боря, — что делаете вы?
— Я? Я — хозяин, слежу за всеми…
— Вас вовсе и не видно!
— А твой тятя что делал?
— Тятя — это кто?
— Отец, — али не знаешь?
— Отец называется — папа.
— Ну, папа! У нас папой ребятёнки белый хлеб зовут. Так он чем занимался, папа-то?
— Он?
Боря нахмурился, подумал.
— Книги читал. Потом — писал письма. Потом карты рисовал. Он сильно хворал, кашлял всё, даже и ночью. Потом — умер.
И, оглянув двор, накрытый серым небом, мальчик ушёл, а тридцатилетний человек, глядя вслед ему, думал: «Врёт чего-то!»
В другой раз он осведомился:
— Как мамаша — здорова?
Боря, поклонясь, ответил:
— Благодарю вас, да, здорова.
«Ишь ты!» — приятно удивлённый вежливостью, воскликнул Матвей про себя.
— Не скучает она?
— Она — большая! — вразумительно ответил мальчик. — Это только маленьким бывает скучно.
— Ну, — я вот тоже большой, а скучаю!
Тогда Борис посоветовал ему:
— А вы возьмите книжку и почитайте. Робинзона или «Родное слово», — лучше Робинзона!
«Какое родное слово? О чём?» — соображал Матвей.
И каждый раз Боря оставлял в голове взрослого человека какие-то досадные занозы. Вызывая удивление бойкостью своих речей, мальчик будил почти неприязненное чувство отсутствием почтения к старшим, а дружба его с Шакиром задевала самолюбие Кожемякина. Иногда он озадачивал нелепыми вопросами, на которые ничего нельзя было ответить, — сдвинет брови, точно мать, и настойчиво допытывается:
— Почему здесь много ворон?
— Ну, разве это можно знать?
— А почему нельзя? Запрещается?
— Н-нет, — а просто — зачем?
— Вы их любите?
— Ворон-то? Чай, их не едят, чудак ты!
— Чижей тоже не едят, а вы их любите!
— Так они поют!
Казалось, что это удовлетворило Борю, но, подумав, он спросил:
— Разве любят за то, что — можно есть или — что поют?
Кожемякина обижали подобные вопросы, ему казалось, что эта маленькая шельма нарочно говорит чепуху, чтобы показать себя не глупее взрослого.
Однажды Маркуша, сидя в кухне, внушал Борису:
— Кот — это, миляга, зверь умнеющий, он на три локтя в землю видит. У колдунов всегда коты советчики, и оборотни, почитай, все они, коты эти. Когда кот сдыхает — дым у него из глаз идёт, потому в ём огонь есть, погладь его ночью — искра брызжет. Древний зверь: бог сделал человека, а дьявол — кота и говорит ему: гляди за всем, что человек делает, глаз не спускай!
— Вы видали дьяволов? — спросил Боря звонко и строго.
— Храни бог! На что они мне надобны?
— А вы, дядя Матвей, видали?
— Ну вот, — где их увидишь?
Мальчик, нахмурясь, солидно сказал:
— Это вы всё смеётесь надо мной, потому что я — ещё маленький! А дьяволов — никто не видел, и вовсе их нет, мама говорит — это просто глупости — дьяволы…
Он прищурил глаза, оглядывая тёмные углы кухни.
— Если бы они были, и домовые тоже, я уж нашёл бы! Я везде лазию, а ничего нет нигде — только пыль, делаешься грязный и чихаешь потом…
Маркуша, удивлённо открыв рот, затрясся в припадке судорожного смеха, и волосатое лицо его облилось слезами, точно вспотело, а Матвей слушал сиплый, рыдающий смех и поглядывал искоса на Борю, думая:
«Хитрюга мальчонок этот! Осторожно надо с ним, а то и высмеет, — никакого страха не носит он в себе, суётся везде, словно кутёнок…»
Было боязно видеть, как цепкий человечек зачем-то путешествует по крутой и скользкой крыше амбара, висит между голых сучьев деревьев, болтая ногами, лезет на забор, утыканный
острыми гвоздями, падает и — ругается:
— Ах, язва, чёрт!
«Без отца, — без начала», — думал Кожемякин, и внимание его к мальчику всё росло.
Задевала песня, которую Боря неугомонно распевал — на земле, на крыше, вися в воздухе.
Не с росой ли ты спустилась,Не во сне ли ви-жу я,Аль горя-чая моли-итваДоле-тела до царя?
— Это про какого царя сложено?
— Который освободил крестьян…
Пристально глядя в лицо ребёнка, Кожемякин тихо сказал:
— Да, вот он освободил людей, а его убили…
Боря с горячим интересом воскликнул:
— На войне?
— Нет, просто так, на улице, бомбой…
— Этого не бывает! — сказал мальчик неодобрительно и недоверчиво. — Царя можно убить только на войне. Уж если бомба, то, значит, была война! На улицах не бывает бомбов.
Кожемякин смущённо замолчал, и острое чувство жалости к сироте укололо полуживое сердце окуровского жителя.
«А вдруг окажется, что и родители твои к войне этой причастны?» — подумалось ему.
Отношение матери к сыну казалось странным, — не любит, что ли, она его?
Однажды Боря вдруг исчез со двора. Шакир и Наталья забили тревогу, а постоялка сошла в кухню и стала спокойно уговаривать их:
— Ничего страшного нет, — придёт! Он привык бегать один.
— Ай, матушка! — суетясь, точно испуганная курица, кудахтала Наталья. — Куда ему бегать? Как это можно! Город-от велик, и собаки в нём, и люди пьяные, а и трезвый злой человек — диво ли?
— Ну, вот, и пусть он увидит всё это! — сказала постоялка, усмехаясь.
«Неужто не боится?» — соображал Матвей, неприметно разглядывая её уверенное лицо, и — напомнил ей:
— Семь лет ему.
— В январе — восемь уж будет.
«В апреле зачат!» — быстро сосчитал Матвей.
Шакир, нахлобучив шапку, убежал на улицу и скоро привёл Бориса, синего от холода, с полузамёрзшими лапами, но очень довольного прогулкой. Наталья растирала ему руки водкой, а он рассказывал:
— Хотели на меня напасть два больших мальчика, а я им как погрозил кулаком…
— Не хвастай, Борька! — сказала мать.
— Почём ты знаешь, что этого не было? — задумчиво спросил он.
— Потому, что тебя знаю.
— Правда, не было! Ничего интересного не было. Просто шли люди вперёд и назад, немного людей, — потом один человек кидал в собаку лёдом, а будочник смеялся. Около церкви лежит мёртвая галка без головы…
Приглаживая его вихры, мать ласково молвила:
— Ну вот это правда!
— Да, — сказал мальчик, вздохнув.
Кожемякин тихонько засмеялся.
— Хотел придумать поинтересней что, а мамаша-то и не позволила!
— Он у меня мечтатель, а это — вредно! Надо знать жизнь, а не выдумывать.
Она точно на стене написала эти слова крупными буквами, и Матвею легко было запомнить их, но смысл этих слов был неясен для него.
«Разве можно выдумать жизнь?»
Он заметил, что постоялка всегда говорит на два лада: или неуважительно — насмешливо и дерзко, или строго — точно приказывая верить ей. Часто её тёмные глаза враждебно и брезгливо суживались под тяжестью опущенных бровей и ресниц, губы вздрагивали, а рот становился похож на злой красный цветок, и она бросала сквозь зубы: