Читать интересную книгу Кавалер Красного замка - Александр Дюма

Заметно было, что тюремщик напрягал всю свою сметливость, чтобы найти это средство, за которое ему заплатили бы пятьдесят тысяч ливров.

— А завтра, — спросил гражданин Теодор, — можем мы войти?

— Непременно, только беда в том, что не сегодня, так завтра поперек подземелья поставят железную решетку, и для большей благонадежности решетка эта будет сплошная, здоровая и без двери.

— В таком случае надо придумать что-нибудь другое.

— Да, надо придумать что-нибудь другое, — сказал тюремщик. — Подумаем.

По собирательному смыслу, в каком выражался гражданин Гракх, видно было, что он уже согласился с гражданином Теодором.

— Уж это мое дело, — сказал Теодор. — А что ты делаешь в Консьержери?

— Я тюремщик.

— То есть?

— Отворяю и запираю двери.

— И ночуешь там?

— Да.

— И обедаешь?

— Не всегда. У меня бывает свободное время.

— И тогда?

— Я пользуюсь им.

— Каким, например, образом?

— Хочу строить куры хозяйке харчевни «Ноев Колодец», которая обещала выйти за меня замуж, когда у меня будет тысяча двести франков.

— А где харчевня «Ноев Колодец»?

— На улице Виель-Драпри.

— Ладно.

— Тс!..

Патриот навострил ухо.

— Ай, ай, — заметил Гракх.

— Что тебе почудилось?

— Точно… голоса… шаги…

— Это они идут назад?

— Вот видите, что мы не успели бы.

Это «мы» было ясным выражением согласия.

— Правда, ты честный малый, гражданин, и тебе, кажется, предназначено.

— Что?

— Разбогатеть со временем.

— Дай-то бог!

— Будь уверен, — сказал гражданин Теодор, сунув в руку тюремщику десять луидоров.

— Черт побери, однако ж, — сказал гражданин Гракх, любуясь при свете фонаря на золото. — Значит, это серьезно?

— Как нельзя серьезнее.

— Что же надо делать?

— Приходи завтра в «Ноев Колодец», и я скажу тебе, что мне надо. Кстати, как тебя зовут?

— Гракх.

— Так вот, гражданин Гракх, устрой так, чтобы швейцар Ришар завтра прогнал тебя.

— Прогнал! А мое место?

— Разве ты думаешь остаться тюремщиком, когда у тебя будут пятьдесят тысяч франков?

— Нет, но покуда я беден — я уверен, что меня потащат на гильотину.

— Уверен?

— То есть около того; а когда буду на воле и разбогатею…

— Ты спрячешь деньги и будешь строить куры своей возлюбленной трактирщице.

— Ну хорошо! Идет!

— Так завтра в харчевне.

— В котором часу?

— В шесть после обеда.

— Улетайте скорее… вот они… Говорю «улетайте», потому что, кажется, вы прилетели сквозь потолок.

— Итак, до завтра, — проговорил Теодор, убегая.

В самом деле, уже давно было пора; шум шагов и голосов приближался; и в темном подземелье уже сверкал блеск приближавшихся огней.

Теодор добежал до двери, указанной писцом, который одолжил ему свою будку; сорвал ломом замок, подбежал к окну, отпер его и спустился на улицу. Но, выбираясь из «Зала потерянных шагов», он еще мог расслышать вопрос, заданный гражданином Гракхом Ришару, и ответ последнего.

— Гражданин архитектор совершенно прав: подземелье проходит под комнаты вдовы Капет; дело было опасное.

— Я думаю, — сказал Гракх, с совершенным сознанием, — что высказал высокую петицию.

Сантер показался в отверстии лестницы.

— Ну, а работники, гражданин архитектор? — спросил он Жиро.

— Придут на рассвете, и решетка будет тотчас на месте, — отвечал голос, как будто выходивший из глубины земли.

— И ты будешь спасителем отечества, — сказал Сантер полунасмешливо, полусерьезно.

— Ты не знаешь, как ты прав, гражданин генерал, — сказал про себя Гракх.

XXXVIII. Королевское дитя

Однако следствие над королевой уже началось, как мы видели в предыдущей главе. Народная ненависть жаждала этой венценосной головы. В средствах принести эту жертву не было недостатка, и, однако же, Фукье-Тенвиль, общественный обвинитель, решил не пренебрегать и тем обвинением, какое обещал Симон.

На другой день после встречи Фукье с Симоном в «Зале потерянных шагов» шум оружия еще раз заставил вздрогнуть узников, содержавшихся в Тампле. Узники эти были: принцесса Елизавета, дочь королевы, и ребенок, который в колыбели назывался его величеством, а теперь — маленьким Капетом.

Генерал Анрио[7] с трехцветным султаном и саблей въехал на толстой лошади, сопровождаемый несколькими национальными гвардейцами в башню, в которой изнывало королевское дитя. По сторонам генерала шли: секретарь с чернильницей, свертком бумаги и неизмеримо длинным пером. Позади секретаря шел общественный обвинитель. Мы видели, знаем и еще раз увидим этого худощавого желтого и холодного человека, налитые кровью глаза которого заставляли трепетать самого Анрио в его военной броне. Шествие заключали национальные гвардейцы с поручиком. Симон с лукавой улыбкой, держа в одной руке меховой колпак, в другой шпандырь, шел впереди, указывая дорогу комиссии.

Они вошли в почерневшую, обширную и голую комнату, в глубине которой совершенно неподвижно сидел на постели юный Людовик. Когда мы видели бедного ребенка, бегавшего от зверской злости Симона, в нем еще была жизненная сила, которая боролась с гнусным обхождением тампльского сапожника: ребенок бегал, кричал, плакал, значит, он еще боялся, страдал, надеялся. Теперь же страх и надежда исчезли; страдание, без сомнения, существовало еще; но если и существовало оно, то ребенок-мученик таил его в глубине сердца, под покровом совершенной бесчувственности. Он даже не поднял головы, когда к нему подошли комиссары.

Без всяких предисловий они взяли стулья и уселись: обвинитель — у изголовья постели, Симон — в ногах, секретарь — у окошка; национальные гвардейцы с поручиком стали поодаль в тени.

Те из присутствующих, которые смотрели на узника, если не с участием, то хоть с любопытством, тотчас заметили в ребенке бледность, странную полноту, которая была не что другое, как опухоль, и кривизну колен, суставы которых начинали пухнуть.

— Ребенок этот серьезно болен, — сказал поручик с уверенностью, которая заставила Фукье-Тенвиля, уже сидевшего и готового начать писать допрос, обернуться.

Маленький Капет поднял глаза, ища в сумраке того, кто произнес эти слова, и узнал в нем молодого человека, который уже защитил его однажды на тюильрийском дворе от побоев Симона. Луч доброго чувства сверкнул в синих глазах ребенка — и только.

— А, это ты, гражданин Лорен, — сказал Симон, обращая внимание Фукье-Тенвиля на друга Мориса.

— Я самый, гражданин Симон, — отвечал с невозмутимой твердостью Лорен.

Но так как Лорен, всегда готовый стать лицом к лицу с опасностью, не искал ее без всякой пользы, то и воспользовался случаем поклониться Фукье-Тенвилю, который отвечал ему учтивым поклоном.

— Кажется, ты заметил, гражданин, что ребенок болен? — спросил обвинитель. — Разве ты лекарь?

— Если и не лекарь, то, по крайней мере, учился медицине.

— Что же ты находишь в нем?

— То есть какие признаки болезни? — спросил Лорен.

— Да.

— Опухшие глаза и щеки, бледные и исхудалые руки, опухоль в коленях, и если б я пощупал его пульс, то уверен, что насчитал бы от восьмидесяти пяти до восьмидесяти шести пульсаций в минуту.

Ребенок, по-видимому, бесчувственно слушал перечисление своих страданий.

— Чему же наука может приписать такое состояние узника? — спросил общественный обвинитель.

Лорен почесал за ухом.

— Право, гражданин, — отвечал он, — я не знаю хорошо, как содержать маленького Капета, и потому не могу сказать утвердительно… впрочем…

Симон навострил уши и смеялся в душе, ожидая, что его враг может скомпрометировать себя.

— Впрочем, — продолжал Лорен, — я полагаю, что он болен от недостатка движения.

— Я тоже полагаю, — сказал Симон. — Еще бы! Он не хочет ходить.

Ребенок не обратил внимания на слова сапожника.

Фукье-Тенвиль встал, подошел к Лорену и что-то шепнул ему на ухо.

Никто не слыхал слов общественного обвинителя, но видно было, что он о чем-то спрашивал.

— О-о-о! Неужели ты веришь этому, гражданин? Это ужасно со стороны матери…

— Во всяком случае, мы узнаем это, — сказал Фукье. — Симон говорит, что слышал это от него самого, и взялся заставить его признаться.

— Это было бы чудовищно, — сказал Лорен. — Однако это возможно. Австриячка не без греха, и, справедливо или нет… это меня не касается… из нее сделали Мессалину… Но не довольствоваться этим и делать ее Агриппиной… воля ваша, это, по-моему, уж слишком.

— Однако вот что доносит Симон, — бесстрастно сказал Фукье.

— Я нисколько не сомневаюсь, что Симон сказал это… Есть люди, которым не страшны никакие доносы, даже самые невозможные… Но не находишь ли ты, — продолжал Лорен, пристально смотря на Фукье, — ты, человек честный и умный, наконец, человек сильный, что спрашивать у ребенка подобные подробности о той, которую, по самым естественным и священным законам природы, он должен почитать, почти значило бы оскорблять целое человечество в лице этого ребенка?