Читать интересную книгу Санин - Михаил Арцыбашев

- Это не программа, - еще больше кривясь и стараясь, чтобы каждая черточка лица его выражала неохоту спорить и полное презрение, заявил он.

А вам нужно непременно программу?.. Что хочу, что могу, то и делаю! Вот вам программа.

Нечего сказать, хорошая программа! возмутился Шафров, но Юрий только презрительно повел плечом и намеренно промолчал.

Некоторое время пили молча, а потом Юрий повернулся к Санину и стал говорить, не глядя на Иванова, но для Иванова о том, что считал самым лучшим. Ему казалось, что теперь, когда он скажет несколько слов последовательно и выскажет свою мысль всю, то никто не будет в состоянии опровергнуть ее. Но, к его раздражению, на первых же словах о том, что человек не может жить без Бога и, повергнув одного, должен найти другого, чтобы жизнь не была бессмысленным существованием, Иванов через плечо сказал:

- Про Катерину?.. Слыхали!

Юрий промолчал и продолжал развивать свою мысль. Увлекшись спором, он не замечал, что энергично защищает то, что для него самого было источником сомнения. Еще сегодня утром он задавал себе вопросы о своей вере, а теперь, в споре, оказывалось, что все у него продумано и все это он твердо установил.

Шафров слушал его с благоговением и умильной радостью. Санин улыбался, а Иванов смотрел вполоборота и на каждую мысль, казавшуюся Юрию новой и собственной, кидал презрительно:

- И это - слыхали!

Юрий вспылил.

- Ну, знаете, и мы это "слыхали"!.. Нет ничего легче, как, не находя, что возразить, сказать "слыхали" и успокоиться!.. Если вы только и говорите, что "слыхали", я имею право тоже сказать: ничего вы не слыхали!

Иванов побледнел, и глаза у него стали совершенно злыми.

- Может быть, - с нескрываемой насмешкой и желанием оскорбить, сказал он, - мы ничего не слыхали: ни о трагических раздумьях, ни о невозможности жить без Бога, ни о голом человеке на оголенной земле...

Иванов произносил каждую фразу напыщенным тоном и вдруг зыкнул злобно и коротко:

- Поновей что-нибудь придумайте!

Юрий почувствовал, что в глумлении Иванова есть правда. Ему вдруг припомнилось, какую массу книг и об анархизме, и об марксизме, и об индивидуализме, и о сверхчеловеке, и о преображенном христианине, и о мистическом анархизме, и еще о многом прочел он. Действительно, все это "слыхали" все, а оставалось по-прежнему, и у него самого было уже тяжкое ощущение томления духа. Но тем не менее ни на одну секунду ему не пришло в голову уступить и замолчать. Он заговорил резко, сам видя, что больше оскорбляет Иванова, чем доказывает свою мысль.

Иванов рассвирепел и стал просто страшен. Лицо его стало более бледным, глаза вылупились из орбит и голос загремел дико и грубо.

Тогда Санин вмешался с досадливым и скучающим видом.

- Оставьте, господа... Как вам не скучно! Нельзя же ненавидеть человека за то, что он думает по-своему...

- Тут не дума, а фальшь! - огрызнулся Иванов. - Тут хочется показать, что он думает тоньше и глубже, чем мы все, а не...

- Какое же вы имеете право это говорить? Почему именно я, а не вы, хотите...

- Слушайте! - громко и властно крикнул Санин, если вам хочется драться - ступайте оба вон и деритесь, где хотите... Вы не имеете никакого права заставлять нас слушать вашу бессмысленную ссору!

Иванов и Юрий замолчали. Оба были красны и взволнованны и старались не смотреть друг на друга. Довольно долго было тихо и неловко. Потом Петр Ильич тихо запел:

Быть может, на холме немом поставят тихий гроб Руслана...

- Будь спокоен... своевременно поставят... - буркнул Иванов.

- Пусть... - покорно сказал Петр Ильич, но петь перестал и налил Юрию стакан водки.

- Будет думать, - пробурчал он, - выпей-ка лучше!

"Эх, махнуть на все рукой!" - подумал Юрий, взял стакан и залпом выпил.

И странно, в это мгновение он почувствовал жгучее желание, чтобы Иванов заметил его подвиг и возымел к нему уважение. Если бы Иванов это сделал, Юрий почувствовал бы к нему дружелюбие и даже нежность, но Иванов не обратил никакого внимания, и, мгновенно подавив в себе унизительное желание, Юрий насупился и весь залился одним голым, омерзительным ощущением массы водки, обдавшей все внутренности и наполнившей даже нос.

- Молодец, Юрий Николаевич, ей-Богу! - закричал Шафров, но Юрию стало стыдно, что Шафров похвалил его.

Едва преодолев волну водки, хлынувшую к носу и рту, и весь содрогаясь от физического отвращения, Юрий долго не мог прийти в себя и шарил по столу, отыскивая и оставляя закуску. Все казалось отвратительным, как яд.

- Да. Таких людей я остерегаюсь называть людьми, - важной октавой говорил Петр Ильич, когда Юрий опять стал видеть и слышать.

- Остерегаешься? Браво, дядько! - злорадно отозвался Иванов, и хотя Юрий не слышал начала разговора, но по голосу догадался, что речь шла о нем, о таких людях, как он.

- Да. Остерегаюсь... Человек должен быть... генерал! - отчетливо и веско провозгласил Петр Ильич.

- Не всегда это возможно... А вы сами! - со злобной дрожью уязвленности возразил Юрий не глядя.

- Я?.. Я - генерал в душе!

- Браво! - заорал Иванов так неистово, что какая-то ночная птица, ломая ветки, камнем шарахнулась в ближайшей чаще.

- Разве что в душе! - усиливаясь сохранить иронию и болезненно воображая, что все против него и хотят его оскорбить и унизить, заметил Юрий.

Петр Ильич важно посмотрел на него сверху и вбок.

- Как могу... Что ж, хоть в душе и то хорошо. Один стар, пьян и беден, как я, тот генерал в душе, а кто молод и силен, тот генерал и в жизни... Всякому свое. А таких людей, которые хнычут, трусы... таких я остерегаюсь называть людьми!

Юрий что-то возразил, но случилось как-то так, что за смехом и говором его не услышали, а возражение казалось Юрию уничтожающим. Он повторил его громче и опять его не услышали. Ядовитая обида отравила Юрия до слез, и вдруг ему почудилось, что все его презирают.

"А впрочем, я просто пьян!" - неожиданно подумал он и в эту минуту понял, что действительно пьян и не надо больше пить.

Голова тихо и противно плавала, огни лампы и фонаря стояли как будто перед самыми глазами, а круг зрения странно сузился. Все, что попадало на глаза, было отчетливо ярко, а кругом стояла тьма. И голоса раздавались как-то необычно: и оглушительно-громко говорили, и нельзя было расслышать о чем.

- Ты говоришь - сон? - важно спрашивал Петр Ильич.

- Сон любопытный, - отвечал Иванов.

- В них "есть"... в снах, - веско произнес певчий.

- Видишь... лег я вчера спать... Да... На сон грядущий взял почитать одну книжку, думал чем-нибудь прочистить голову, сполна набитую всяческой суетой и томлением... Попадается мне статейка о том, как, где, когда и кого проклинали. Смотрю - вещь умственная и душевная. Читал я ее, читал... читаю, читаю... что ни дальше, то страшнее. Добираюсь до того пункта, который гласит, кто и за что предастся анафеме. Тут я, правда, не удивляясь, усмотрел, что как раз именно меня всегда и проанафематствуют... Узнавши с достоверностью о проклятии всеми существующими церквами, я бросил книгу, покурил и стал дремать, вполне успокоенный насчет места своего во вселенной. Сквозь сон я задался было вопросом, что если миллионы людей жили и с полной верой меня прокляли, то... но тут я заснул и вопрос остался в зародыше. И стал я чувствовать, что мой правый глаз не глаз, а папа Пий X, а левый что-то вроде вселенского патриарха... и оба друг друга проклинают. От столь странного превращения вещей я проснулся.

- Только и всего? - спросил Санин.

- Зачем, я опять заснул.

- Ну?

- Ну, а опосля того уже не было спокойствия духа. Чудился мне некий дом, не то наш, не то не знаемый никем, и по самой большой комнате ходил я из угла в угол. И был тут где-то близко ты, дядько Петр Ильич. Он говорил, я слушал, но как будто его не видел. "Замечал я, говорит Петр Ильич, - как молится кухарка", и я соображаю, что в кухне на печке, точно, должна молиться кухарка... Живет там и молится... "Нам неясно представляется и понять мы не можем, но человек, простой сердцем, понимаешь, просто-ой... Когда она молилась и поминала всех, то так ничего и не было, но когда она помянула вас, меня то есть и Санина, то..." - когда он сказал это, я почувствовал, что должно произойти нечто необыкновенное... "Ведь не зря молились все простые люди со дня сотворения!" И сообразить, весьма кстати, что не иначе как явился кухарке Бог. А Петр Ильич совсем сошел на нет, но все-таки говорил: "Явился ей будто образ..." - Я продолжал чувствовать себя недурно, потому хотя и не Бог, но все же что-то такое, все-таки лестно! "Явился ей образ, но только не образом!.." После этого дядька совсем не стало. Я встревожился: это другое, а не образ, совсем уничтожало мое спокойствие. Чтобы восстановить его, следовало бы немедленно уничтожить то, что очутилось в углу комнаты и запищало. Ясно, что это была просто мышь... она что-то грызла и перегрызала... мышь себе грызла и грызла, мерно и в такт... Тут я и проснулся!

- Чтоб тебе еще немного не просыпаться, - заметил Санин.