набросилась на него, оскалив зубы. Она изо всех сил вцепилась в его нижнюю губу и резким движением головы вырвала большую ее часть. Кровь хлынула из уродливой раны. Она отвернула голову в сторону и выплюнула оторванную губу. Кусок плоти упал на мраморный пол, как окровавленный слизняк, а она снова повернулась к Джейсону. Самодовольная улыбка исчезла, хотя все равно казалось, что он ухмыляется. Его нижние зубы теперь торчали, как окровавленный частокол. Шок и боль захлестнули его. Они видела это по обезумевшим глазам этого урода.
- Как насчет еще одного? - прорычала она.
Девушка снова бросилась на него, не обращая внимания на оглушающую боль, зарывая ее глубоко рядом с девушкой, которой она когда-то была. На этот раз она вцепилась ему в левый глаз. Зубами было трудно зацепиться за глазное яблоко, но когда Джейсон с криком повалился на бок, она нашла способ. Несколько всасывающих движений, и ее зубы нашли свою цель. Глаз Джейсона лопнул под давлением ее сжавшихся челюстей, как тухлое яйцо, заполнив рот густой студенистой жидкостью. Это напомнило ей о тех нескольких случаях, когда парни кончали ей в рот при минете, и решила, что раздавленное глазное яблоко не так уж отличается по вкусу от спермы. Он застонал, как ребенок, что-то бормоча то ли себе, то ли ей. Разжав зубы, девушка почувствовала, как часть стекловидного тела глаза Джейсона стекает по ее подбородку. Она выплюнула остатки ему на лицо, пока он корчился под ней, а затем взобралась на него, скрипя зубами от боли, задевая раненное колено о его тело.
Под ней скулил большой плохой волк.
- Пожалуйста... пожалуйста... - умолял он сквозь красную, кровоточащую, безгубую ухмылку. Остатки глазного яблока стекали по его щеке, как одна огромная, вязкая слеза.
Расположившись над его лицом, она вгрызлась в разрушенный ландшафт его носа, отплевывая мелкие осколки кости, пережевывая коренными зубами мягкую плоть. Она работала челюстями, словно пережевывала бифштекс. Что-то пузырилось из искореженных, изжеванных остатков носа: сопли или кровь, она не могла определить, и разжала зубы, чтобы сделать вдох.
Посмотрев вниз, она на секунду залюбовалась тем, во что превратила лицо ублюдка. Но только на секунду. Затем протянула правую руку над его головой и потянулась к молотку.
Джейсон все еще боролся. Она почувствовала, как его зубы вцепились в ее левый сосок, когда она потянулась, чтобы поднять инструмент. При других обстоятельствах девушка, возможно, даже была бы впечатлена. Должно быть было больно вгрызаться во что-то, пусть даже нежное, когда тебе оторвали губы. Однако боль пресекла все ее размышления.
Он рычал, как побитая гончая. Странное сочетание жалкого хныканья и ярости, свидетельствующее о его переходе в полное безумие. Она подавила крик, когда его зубы сильно сжались, разрывая ее плоть. Она услышала, как его челюсть щелкнула, когда верхние и нижние зубы соединились, отсекая сосок от ее груди. Красные реки боли залили ее мир, но все же она продолжала тянуться к молотку.
Он получит еще свою порцию.
Ее ладонь легла на рукоятку инструмента, превращенного в оружие.
Силы Джейсона почти иссякли, его голова упала на пол, а девушка нависла над ним с молотком в руке.
Пустая глазница, похожая на бездонную впадину, из которой она выгрызла его левый глаз, казалось, смотрела сквозь нее. Другой его глаз, почти закрытый, был устремлен на твердую, безжалостную сталь, когда она подняла молоток над его головой. Кровоточащий, истекающий кровью недочеловек, сжавшийся под ней, уже не мог говорить, но этот глаз...
Этот единственный оставшийся глаз говорил и просил о многом.
О милосердии. О прощении. О сожалении.
Она проигнорировала все это.
Келли... улыбающаяся... взволнованная, словно при сборах на выпускной бал. Такая красивая, что от одного взгляда на нее замирали сердца.
- Это за Келли... - прошептала она.
И опустила молоток на его зубы. Тот легко прошел сквозь них, раздробив распухший язык.
Он выплюнул осколки зубов, когда она высоко подняла молоток, снова замахнувшись.
Мама и папа. Гордые до невозможности, почти визжащие от радости, когда Келли получила диплом; годы тяжелой работы и решимости наконец-то окупились, ее замечательный, прозорливый ум, готовый и настроенный сделать мир лучше.
- Это за моих маму и папу...
На этот раз она попала чуть выше и правее его уцелевшего глаза. Раздался громкий треск, когда кость поддалась, и молоток глубоко провалился, погрузившись в череп. То, что было раньше Джейсоном, дергалось и извивалось, вероятно, мозг был сильно поврежден, но она думала... она надеялась... что он еще все чувствует и осознает.
И теперь она видела себя, раздетую и беспомощную под хрюкающим, дергающимся Джейсоном, когда он насиловал ее, глубоко проникая в нее своим вонючим членом.
- А это за меня... - прорычала она.
Девушка отбросила молоток на пол и нащупала пальцами дыру в его черепе. Она вогнала их глубоко, нащупывая ими его мозг. Это чудо биологии, в котором хранились тысячи мечтаний, тысячи стремлений и тысячи кошмаров.
Потом она оттрахала его череп пальцами, превращая мозг внутри него в кашицу, пока Джейсон не умер в конвульсиях под подбадривающие крики собравшейся вокруг них толпы.
ОДНАЖДЫ НА ПЕРЕКРЕСТКЕ...
Когда девушка очнулась от тревожного сна в четвертый (или пятый, или шестой?) раз за утро, то обнаружила, что наконец-то может терпеть боль.
Последние несколько дней были нелегкими. Были лекарства, страдания и еще лекарства. Были странные лица, одно перетекало в другое, и все они таили в себе странную заботу. Слова сливались в отдаленный гул, отдаваясь эхом. Один день перетекал в другой в опиатной дымке, оставляя ее растерянной, дезориентированной и напуганной. Но даже после введения такого количества транквилизаторов, что хватило бы на жеребца, боль по-прежнему оставалась. Не каждый день она получала удар молотком по коленной чашечке, и понимала, что когда все это закончится, и она встанет на ноги, то уже никогда не будет прежней. Она снова будет ходить, так ей обещали улыбчивые врачи и медсестры, но понимала, что никогда не будет ходить так, как раньше, до всего этого кошмара. Никогда не может больше участвовать в благотворительных марафонах. Она будет носить шрамы той ужасной бесконечной ночи до самой могилы, как внутри, так и снаружи.
И все же, многое из этого оставалось размытым, как в старом фильме 1930-х годов, блеклым и серым, нечетким, почти пустым, как наблюдение