Читать интересную книгу Бог Мелочей - Арундати Рой

– Отослать? Зачем? Разве я возражаю против его членства? Мне просто любопытно стало, вот и все… Я подумал, может, вы с ним говорили, – сказал Чакко. – Я считаю, он просто экспериментирует, пробует себя, мне он кажется человеком разумным и по ложительным. Я ему доверяю…

– Не в этом дело, – сказал товарищ Пиллей. – Пусть он будет какой угодно прекрасный-распрекрасный. Все равно другие ваши люди имеют на него зуб. Они уже приходят ко мне с жалобами… Видите ли, товарищ, на низовом уровне кастовые представления пустили очень глубокие корни.

Кальяни поставила перед мужем на стол металлический стаканчик с дымящимся кофе.

– Даже вот ее, к примеру, взять. Мою хозяйку. Ведь она никогда в жизни паравана не пустит на порог. Ни за что на свете. Даже мне не удастся ее заставить. Свою собственную жену. В доме ведь кто командир? Она. – Он игриво-ласково ей улыбнулся. – Аллай эди, Кальяни? Правду говорю?

Кальяни потупила взор, смущенно признаваясь в своем предрассудке.

– Видите? – торжествующе сказал товарищ Пиллей. – Она очень хорошо понимает по-английски. Только вот не говорит.

Чакко вежливо улыбнулся.

– Вы сказали, мои люди приходят к вам с жалобами…

– Приходят, – подтвердил товарищ Пиллей.

– На что-то конкретное?

– Ничего такого конкретно, – сказал товарищ К. Н. М. Пиллей. – Но видите ли, товарищ, ему идут от вас всякие поблажки, а другим, разумеется, обидно. Они считают – как так? Несправедливо. В конце концов, кем бы он там ни был у вас – столяром, электриком, кем хотите, – для них он все равно параван, рыбак. Это от рождения закрепляется. Я им сам без конца втолковываю, что они не правы. Но, откровенно говоря, товарищ, ввести Новшество – это одно дело. Получить Одобрение – совсем другое. Вам поаккуратней бы. Для него же лучше будет, если вы его куда-нибудь…

– Друг вы мой любезный, – сказал Чакко. – Это невозможно. Заменить его некем. Фабрика на нем одном держится… и мы же не можем всех параванов отослать подальше, проблемы так не решаются. Рано или поздно нам придется разбираться с этой чепухой.

Товарищу Пиллею очень не понравилось, что к нему так обратились: «Друг вы мой любезный». Для него это было оскорбление в хорошей англоязычной упаковке, иначе говоря, двойное оскорбление – во-первых, слова сами по себе, а во-вторых, уверенность Чакко, что до собеседника не дойдет. Настроение товарища Пиллея вконец испортилось.

– Может, и придется, – сказал он ядовитым тоном. – Но тише едешь, как говорится, дальше будешь. Не забывайте, товарищ, что здесь вам не Оксфордский университет. Что для вас чепуха, то для Трудящихся совсем даже не чепуха.

В дверях появился запыхавшийся Ленин – худой в отца, но с материнскими глазами. Лишь прокричав весь монолог Марка Антония и большую часть «Лохинвара», он обнаружил, что его никто не слушает. Он снова встал между разведенных колен товарища Пиллея.

Хлопнув над отцовской головой в ладоши, он нанес немалый урон комариному конусу. Потом принялся считать налипшие трупики. Иные выпустили из себя свежую человеческую кровь. Он показал руки отцу, который тут же отправил его к матери, чтобы та привела их в порядок.

Наступившим молчанием вновь завладели всхрапывания старой миссис Пиллей. Вернулась Латта, ведя Потачена и Матукутти. Мужчинам велели ждать снаружи. Дверь была оставлена приоткрытой. Когда товарищ Пиллей заговорил, он опять перешел на малаялам и повысил голос, чтобы двоим за дверью было слышно:

– Разумеется, чтобы высказываться о своих нуждах, работникам необходим профсоюз. А на вашей фабрике, где сам Модаляли – наш Товарищ, им просто стыдно должно быть, что они еще не сорганизовались и не присоединились к Партийной Борьбе.

– Я об этом думал, – сказал Чакко. – Я собираюсь по всей форме объединить их в профсоюз. Они изберут своих представителей.

– Товарищ, вы же не можете организовать за них революцию. Вы можете только привить им сознательность. Обучить их. Борьбу они должны вести по своему собственному почину. Они сами должны преодолеть свои страхи.

– Страхи перед кем? – улыбнулся Чакко. – Передо мной, что ли?

– Нет, не перед вами, товарищ вы мой любезный. Перед вековым гнетом.

После чего товарищ Пиллей боевым голосом процитировал председателя Мао. На малаялам. Его лицо в это время странно напоминало лицо племянницы.

– Революция – это не званый обед. Революция – это вооруженное восстание, акт насилия, во время которого один класс свергает власть другого класса.

Таким вот манером, заручившись контрактом на наклейки для синтетического пищевого уксуса, он ловко исключил Чакко из стана Свергающих и приписал его к враждебному и коварному стану Свергаемых.

Они сидели друг подле друга на металлических складных стульях в День Приезда Софи-моль, прихлебывая кофе и жуя банановые чипсы. Снимая кончиками языков пристающую к небу разбухшую желтую мякоть.

Маленький-и-Тонкий подле Большого-и-Толстого. Словно сошедшие со страниц комикса противники в еще не разразившейся войне.

Этой войне, к несчастью для товарища Пиллея, суждено было кончиться, едва начавшись. Победа была вручена ему на серебряном подносе, красиво завернутая и перевязанная ленточкой. Только когда было уже поздно и «Райские соленья» мягко ушли в трясину без малейшего ропота и без намека на сопротивление – только тогда товарищ Пиллей понял, что в действительности ему нужна была не победа, а война как процесс. Война могла стать жеребцом, на котором он проехал бы добрую часть пути, если не весь путь, в законодательное собрание; победа же, по существу, оставляла его в прежнем положении.

Щепок наломал, а леса не срубил.

Никто так и не узнал, какую именно роль сыграл товарищ Пиллей в дальнейших событиях. Даже Чакко, который понимал, что свиристяще-зажигательные речи о Правах Неприкасаемых («Каста – это тот же Класс, товарищи!»), звучавшие из уст товарища Пиллея во время осады «Райских солений» членами марксистской партии, были вполне фарисейскими, – даже он кое о чем не догадывался. Впрочем, он и не хотел догадываться. Горестно оцепенев из-за утраты Софи-моль, он смотрел на все вокруг помутившимся взором. Как переживший трагедию ребенок, который разом взрослеет и теряет интерес к прежним забавам, Чакко забросил свои игрушки. Мечтания о будущности Короля Солений, равно как и Народная Война, отправились в застекленный шкаф, к обломкам авиамоделей. После закрытия «Райских солений» часть принадлежавших семье рисовых полей (вместе с закладными) была продана, чтобы выплатить долги банкам. Остальные тоже были постепенно проданы, чтобы семья могла есть и одеваться. К тому времени как Чакко эмигрировал в Канаду, у нее остались в качестве источников дохода только примыкающая к Айеменемскому Дому каучуковая плантация и небольшая рощица кокосовых пальм. С этого-то и кормились Крошка-кочамма и Кочу Мария, когда все прочие умерли, уехали или были Отправлены.

Не будем возводить напраслину на товарища Пиллея – последовавшие события не были им запланированы. Он всего-навсего вложил руку в подставленную перчатку Истории.

Не только он виновен в том, что в обществе, где он живет, смерть человека сплошь и рядом приносит бо́льшую выгоду, чем могла принести вся его жизнь.

О позднем приходе Велютты – уже после столкновения с Маммачи и Крошкой-кочаммой – и о том, что между ними тогда было сказано, товарищ Пиллей никому не говорил. О последнем предательстве, отправившем Велютту вплавь на ту сторону реки через мрак и дождь, против течения, в самый подходящий момент для слепой встречи с Историей.

Велютта приехал последним автобусом из Коттаяма, где ремонтировалась машина для изготовления жестянок. На остановке он встретил рабочего с их фабрики, который с усмешкой сказал ему, что Маммачи хочет его видеть. Велютта не имел ни малейшего представления о случившемся и не догадывался о приходе пьяного отца в Айеменемский Дом. Не знал он и о том, что Велья Папан уже не один час сидит у входа в их хижину, по-прежнему пьяный, дожидаясь его возвращения, и мерцающий огонек лампы отражается в его стеклянном глазу и лезвии его топора. Не знал Велютта и о том, что несчастный парализованный Куттаппен, предчувствуя дурное, уже два часа без умолку говорит с отцом, пытается его урезонить и в то же время напрягает слух, боясь пропустить звук шагов или шелест травы, желая криком предупредить ничего не подозревающего брата.

Но Велютта не пошел домой. Он отправился прямо в Айеменемский Дом. Он был застигнут врасплох – и в то же время знал, знал все эти дни, чуял древним чутьем, что, как ни вейся веревочка, История непременно доберется до ее конца. Пока Маммачи неистовствовала, он оставался сдержан и странно спокоен. Это было спокойствие запредельного негодования. Его источником было просветление, лежащее по ту сторону гнева.